Несмотря на мои обильные и слезливые излияния в его кабинете, Боб так ни разу и не упомянул о нависшем надо мной дамокловом мече брака. Возможно, он решил поднять эту тему сейчас; возникла одна из тех долгих тягостных пауз, что предвещают дурное. Стремясь отложить откровенную беседу, я ляпнула:
— А если бы у тебя был доступ к дракону… и дракон умирал, и ты бы явился к нему как раз при соответствующих обстоятельствах… о чем бы ты спросил его?
Боб рассмеялся:
— О, у меня много вопросов… так много хочется узнать… столько тайных истин движут Вселенной! Думаю, я нашел бы о чем спросить. А что? Ты припасла для меня дракона?
В Яоварай я вернулась только поздно вечером, в надежде что все уже улеглись спать, но когда я вошла в ресторан (в жилые помещения приходилось подниматься по задней лестнице, расположенной за кухней), то обнаружила отца бодрствующим, сидящим за разделочным столом, в то время как тетушка Лин-Лин и тетушка Жасмин перемешивали в чане куски размягчившегося драконьего плавника. Серную кислоту уже слили, заменив ее на жгуче-пикантную смесь уксуса, женьшеня, чеснока, соевого соуса и спермы подростка, которую мы каждый раз покупаем в Патпонге[41], платя около сотни батов[42]. Варево жутко воняло, но я знала, что запах развеется, распадется на тончайшие, сладчайшие, горчайшие, вызывающие самые лучшие воспоминания ароматы.
Отец обратился ко мне:
— Наверное, я расстроил тебя, Джанис; понимаю, это было немного внезапно.
— Внезапно! — воскликнула я. — Извини, папа, это было более чем внезапно. Ты вдруг превратился в какого-то старорежимного тирана… а ты ведь не настолько стар. Вознамерился выдать меня замуж — словно решил реализовать ценные бумаги с высокими дивидендами или что-то вроде того.
— В мире экономический спад, если ты еще не заметила. Нам необходимо вливание наличных. Не знаю, сколько еще протянет дракон. Посмотри этот контракт… — Он подвинул ко мне через стол бумагу. На китайском, конечно же, и переполненную цветистыми и юридическими оборотами. — Он не самый молодой из тех, кого я мог подыскать, но кровей абсолютно чистых; он из деревни.
Естественно, из той самой деревни, где жили мои предки; из той деревни, по грязным полям которой уже семь сотен лет не ступала нога никого из членов нашей семьи.
— В каком смысле «не самый молодой», папа?
— Если честно, он несколько стар. Но это и к лучшему, не так ли? То есть он скоро выйдет, если еще не вышел, из того возраста, когда занимаются любовью…
— Папа, я не девственница.
— О, не беспокойся об этом, дорогая; я предчувствовал, что в этой Калифорнии может произойти нечто подобное… мы отправим тебя в Токио на операцию. Говорят, там отлично восстанавливают девственную плеву, она становится как новенькая…
Моя девственная плева меня ничуть не беспокоила. Наверное, сейчас не стоит сообщать отцу, что цветок моей невинности был сорван молодым, разговорчивым, энергичным, мускулистым представителем пышущей здоровьем простодушной американской расы по имени Линда Горовиц.
— Ты выглядишь не слишком взволнованной, дорогая.
— Ну а что, по-твоему, я должна сказать?
Я никогда не повышала на отца голос и не совсем представляла, как это вообще делается.
— Знаешь, я действительно очень серьезно подошел к подбору пары для тебя, попытался найти наименее неприятного субъекта, способного вывести нас из финансового кризиса, — а у этого дом в Ванкувере, он владеет предприятием по продаже компьютеров и не станет требовать от тебя, ну, понимаешь, слишком сложных сексуальных фокусов…
Я угрюмо уставилась в пол.
Отец долго смотрел на меня, потом спросил:
— Ты влюблена, да?
Я не ответила.
Тогда отец грохнул кулаком по столу:
— Эти проклятые похотливые тайцы с их медоточивыми речами и подлыми привычками… он один из них, верно? Моя единственная дочь… а моя жена покоится в могиле вот уже двадцать два года… о, это убивает меня…
— И что, если бы это был таец? Разве у нас не тайские паспорта? Разве не носим мы эти пятнадцатисложные тайские фамилии, купленные твоим дедом у короля? Разве не живем на тайской земле, не варим то, что принадлежит нам по праву рождения, для тайцев, не держим наши заработанные нелегким трудом тысячи батов в тайском банке?
Он дал мне пощечину.
Отец никогда прежде не бил меня. Боль не чувствовалась, я, скорее, была ошеломлена. Боль пришла много позже.
— Позволь рассказать тебе в четырехсотый раз, как умерла твоя бабка, — сказал он так тихо, что я едва расслышала слова, заглушаемые бульканьем драконьего плавника. — Мой отец приехал в Бангкок за своей новой женой, намереваясь забрать ее в Калифорнию. Она была его кузиной, моей тетей, управлявшей «Кафе „Радуга“» в те дни. Стоял тысяча девятьсот двадцатый год, город был прохладен, тих и сказочно прекрасен. Всего несколько машин колесили по пустым улицам, и одна из них, «форд», принадлежала дяде Шенхуа. Мой отец был влюблен в Город ангелов и так далее и полюбил твою бабушку раньше, чем увидел ее. И уже никогда не вернулся в Калифорнию, а въехал в жилище семьи, презрев закон, гласящий, что женщина должна перебраться в дом мужа. О, он был так влюблен! И верил, что здесь, на земле, где внешность людей почти не отличается от его, он не столкнется с предубеждениями, он думал, тут не будет ни решеток с табличками «Никаких собак и китайцев», ни запретных для него районов города, ни необходимости приспосабливаться к чужому языку. В конце концов, разве сам король Чулалонгкорн не взял младшей женой китаянку, дабы упрочить культурное многообразие высших ступеней аристократии?
Щека все еще горела; историю эту я знала наизусть, она прочно вросла в мое сердце; и я ненавидела отца за то, что он пользуется своим прошлым, чтобы разрушить мою жизнь. Я сердито смотрела в пол, на стены, на упругий изгиб драконьего тела, холодный, поблескивающий и неподвижный.
— Но затем, как тебе известно, произошла революция и наступило то, что они называют демократией. Древние культуры Сиама больше не существовали бок о бок. Закрылись школы, где занятия велись на китайском. Законы ограничили права этнических китайцев… да, концентрационных лагерей не было, но в каком-то смысле евреям пришлось легче, чем нам… как заметил кто-то. Слушай же! Ты не слушаешь!
— Да, папа, — отозвалась я, но мысли мои неслись галопом, пытаясь отыскать выход из этой невыносимой ситуации.
Мое китайское «я» взывало к «я» американскому, хотя то сидело на мели в другой стране и, возможно, было при смерти, как дракон, чья плоть питает казну моей семьи.
— Тысяча девятьсот сорок пятый, — продолжал отец. — Война окончена, и Чан Кайши требует передачи Сиама Китаю. Как пели и плясали на улицах Яоварая! Нам наконец возвращались наши гражданские права… а тайцы получили бы по заслугам! Мы маршировали с радостью в сердцах… а потом пришли солдаты… и в наших руках тоже, словно по волшебству, оказались винтовки. Машину дяди Шенхуа разбили. Вымазали сиденья дерьмом, расписали ветровое стекло словами «Прочь отсюда, узкоглазое отребье!». Знаешь, почему ресторан не сожгли? Один из солдат насиловал на пороге женщину, и его друзья не стали мешать ему кончить. Женщина была твоей бабкой. Сердце моего отца было разбито.
Мне никогда не хватало смелости сказать это раньше, но сегодня я так разозлилась, что выплюнула из себя и швырнула ему в лицо:
— Ты не знаешь, был ли он твоим отцом, папа. Не думай, что я не умею считать. Ты родился в сорок шестом. Довольно носиться со своей навязчивой идеей о чистоте расы!
Он словно и не слышал меня, а просто продолжал заранее продуманную лекцию:
— Вот почему я не желаю, чтобы ты вышла замуж за кого-то из них. Это ленивые, потворствующие своим прихотям козлы, думающие только о сексе. И щупальца такого вот типа обвились вокруг твоего
