Кристина».
Как найти дракона? Легко. Я взяла с собой свиток. Время от времени пергамент слабо вибрировал, как бы направляя нас.
— Съедем здесь, — сказала я шоферу, — а потом, думаю, налево. — Затем я обратилась к Бобу: — Ни о чем не беспокойся. Как только мы доберемся до дракона, ты спросишь его, как выбраться из этой переделки. И он скажет, должен сказать. Так ты освободишься от меня, я освобожусь от отцовского безумия, а он освободится от своей навязчивой идеи.
— Не стоило бы так полагаться на советы дракона, — заметил Боб.
— Но он всегда говорит истину! — воскликнула я.
— Да, но, как известно, один коварный римлянин однажды спросил: «Что есть истина?» Или это был Рональд Рейган?
— Ох, Боб, — вздохнула я, — если действительно запахнет жареным, если решение не найдется… не мог бы ты заставить себя взаправду жениться на мне?
— Ты очень красивая, — сказал Боб.
Он всегда старался угодить и нашим, и вашим. Но решиться на брак — это уж слишком. В том смысле, что пара дюжин Джанис Лим всегда стоят в очереди, дожидаясь возможности присесть у ног Боба. Знаете, когда ты наедине с ним, кажется, что он обладает способностью одаривать тебя всем своим вниманием, всей заботой, даже любовью; беда в том, что то же самое он испытывает, оставаясь наедине со струнным квартетом Бетховена или с блюдом свинины в кисло-сладком соусе.
Теперь мы ехали мимо рисовых полей с молодой порослью; юные побеги были такого ярко-зеленого, неонового оттенка, что описать его совершенно невозможно. Свиток трепетал беспрестанно, и я поняла, что мы уже близки к цели. Надо признать, боялась я почти до беспамятства.
Такси въехало в ворота буддийского храма. Вибрация пергамента стала еще сильнее. Так, теперь мимо главной молельни, мимо других ворот, ведущих к святилищу брахманов; мимо индийского храма, мимо третьих ворот, над которыми висел герб Лим из ржавого кованого железа — два рядом стоящих дерева. Машина остановилась. Свиток настойчиво шуршал.
— Где-то здесь, — сказала я, выбираясь из такси.
Внутренний двор (солнце уже садилось, по земле тянулись угрюмые длинные тени, и мраморные плиты были красны, как кровь) представлял собой мешанину из китайского стиля девятнадцатого века. Здесь застыли каменные львы и статуи каких-то бородачей, из щелей в камнях высовывались корявые деревца; перед видавшим виды каменным зданием, напоминающим развалины зиккурата[47], возвышались похожие на обелиски колонны. Не сразу я сообразила, что здание это на самом деле драконья голова, которую время и медленный процесс умирания превратили в подобие античной гробницы. Но кто-то еще поклонялся ей. В воздухе витал запах курящихся сандаловых палочек; перед заостренными колоннами — которые, как я теперь видела, на самом деле были драконьими зубами — лежал серебряный поднос со стаканом вина, свиной головой и гирляндой увядшего жасмина.
— Да, да, — пробормотал Боб. — Теперь я тоже вижу и даже чувствую.
— Что именно?
— Что-то такое с атмосферой… Ощущается какая-то горчинка, вроде как в вашем супе. Только вдохнув несколько раз, улавливаешь залегающие глубже оттенки… радость, любовь, безмерную скорбь.
— Да, да, ты прав, но не забудь попросить его разрешить нашу дилемму.
— А почему бы тебе не попросить самой? — поинтересовался Боб.
Я заволновалась:
— Ну, просто не знаю, я еще слишком молода и не хочу растратить все свои вопросы, пока не время… а ты зрелый мужчина, тебе не…
— …не так уж много осталось жить, полагаю, — поморщился Боб.
— О, ты же знаешь, я совсем не то имела в виду.
— Гм… дыша тем же воздухом, что и дракон, мы тоже обязаны говорить правду, не так ли? — сказал он.
И мне это не понравилось.
— Не хочешь выпускать джинна из бутылки, да? — продолжил Боб. — Хочешь прижать его к груди, не отпускать…
— Ты описываешь моего отца, а не меня.
Боб улыбнулся:
— Как работает эта штука?
— Берешь свиток и бьешь дракона по губам.
— По губам?
Я указала на длинный лепной бордюр, тянущийся вдоль ряда зубов.
— И не забудь спросить его, — повторила я.
— Хорошо. Спрошу.
Боб зашагал по ступеням, ведущим к драконьей пасти. На втором этаже горели два окна — ноздри дракона; над ними располагались два узких щелевидных оконца — глаза дракона; сочащийся из них свет был тусклым, казалось, он исходит от свечей. Я держалась за Бобом, в двух шагах от него — как будто мы уже женаты! — и не замешкалась, когда он протянул руку за свитком. Робко-робко Боб шлепнул пергаментом по гигантскому зубу.
Так вот как звучит голос дракона: сначала словно ветер, или напев храмовых колокольчиков, или далекое мычание буйвола, шагающего по колено в грязи на рисовом поле и тянущего за собой плуг; или глухое карканье ворона, плач младенца, скрип покачнувшегося на сваях тикового дома, шипение скользящей змеи. Только постепенно эти звуки складываются в слова, а слова словно повисают в воздухе, нестройно звеня и постукивая, точно загруженная работой посудомойка.
Гости редко заглядывают к нам, — заговорил дракон.
— Быстрее, Боб, спрашивай, — заторопилась я.
— Хорошо-хорошо, — отмахнулся Боб.
Мне казалось, он готов спросить у дракона то, что я хотела узнать, но вместо этого он выпалил совершенно иное.
— Как изменилась бы, — начал он, — история музыки, если бы Моцарт прожил еще десять лет?
— Боб! — воскликнула я. — Я думала, ты приготовил глубокие, космического масштаба вопросы о природе Вселенной…
— Куда уж глубже, — отозвался Боб, и тут пришел ответ, внезапно, прямо из сумерек.
Это была музыка — в своем роде. По мне, она звучала негармонично и беспорядочно; нестройно гремели хоры, точно ишаки пиликали на собственных хвостах. Но, знаете, Боб стоял, закатив глаза, и на лице его проступала невыразимая безмятежность. Музыка омерзительно лязгала, завывала и мяукала, насилуя слух, а на губах Боба расплывалась улыбка. И когда какофония начала затихать, он прошептал сам себе:
— Ну конечно… аподжатура[48] громоздится на аподжатуру, что ведет к интегральному сериализму среднеромантического периода, затем к минимализму в сочетании с импрессионизмом, набирающим полную силу в вагнеровском гезамткунстверком[49], сталкивающимся с пуантилизмом позднего Веберна…
Наконец Боб открыл глаза, и вид у него был такой, словно он увидел лик Бога. А как же насчет меня и моей жалкой жизни? Но тут до меня дошло. У Боба свое представление о том, что составляет по- настоящему важные вопросы жизни. Я не должна скупиться и жалеть для него несколько ответов. Наверняка главное он приберег напоследок, потом мы уберемся отсюда и займемся нашими собственными жизнями. Я подготовилась к новому загадочному вопросу, и он действительно оказался загадочным.
Боб сказал:
— Знаешь, меня всегда тревожило одно из тех стобуквенных слов из «Поминок по Финнегану»[50]. Ты понимаешь, какие слова я имею в виду, те «удары грома», что разделяют роман Джойса на основные части… девяносто первое из них… никак не могу разбить его на составляющие. Может, это и покажется мелочью, но она терзает меня последние двадцать девять лет.
