Мистер Подгоркинз вышел из-под своей горки, тяжело дыша и улыбаясь. В лучах утреннего солнца дыхание вылетало из ноздрей белоснежными клубами, похожими на густые облачка пара. Мистер Подгоркинз посмотрел на ясное декабрьское небо, улыбнулся шире, чем обычно, показав белоснежные зубы, и зашагал по дороге вниз в деревню.
— Неплохое утро, мистер Подгоркинз, — говорили ему деревенские жители, когда он проходил по узким улицам мимо домиков с круглыми нависшими крышами, похожими на толстые красные шляпки мухоморов.
— Неплохое, неплохое, — отвечал он всякий раз. (Нехорошо говорить доброе утро кому попало, и вообще хвалить это время суток лучше как-нибудь поосторожней, потому что на острове Сатгин, подверженному любому влиянию, каждое беспечное слово может испортить погоду на целую неделю.) Одни обращались к нему приветливо, другие немного небрежно, но здоровались все. Он был единственным волшебником, который поселился на этом жалком острове, и потому заслуживал уважения. Но легко ли уважать толстого пятидесятилетнего коротышку, если он ходит переваливаясь, как утка, все время улыбается и выдыхает пар из ноздрей? К тому же и магические способности у него были весьма средние. Фейерверки у него получались отлично, а эликсиры были никудышные. Бородавки возвращались дня через три, помидоры вырастали не больше дыни, а в те редкие дни, когда в Саттинскую бухту заходили чужеземные суда, мистер Подгоркинз отсиживался в своей пещере, потому что боялся дурного глаза, в чем сам признавался. Одним словом, волшебничал он не лучше, чем плотничал косой Голова, то есть кое-как. Деревенские жители мирились и с покосившимися дверями, и с неудачными заклинаниями — ничего не попишешь, такова теперешняя жизнь, — а свое неудовольствие выражали лишь тем, что обходились с волшебником запанибрата, будто он был такой, как они. Иногда кто-нибудь приглашал его на обед. А однажды он сам назвал к себе гостей и устроил настоящий пир: на столе, накрытом камчатной скатертью, были хрусталь, серебро, и жареный гусь, и искристый «Эндрейд-639», и сливовый пудинг с густой подливкой, но он испортил все удовольствие тем, что ужасно нервничал, и к тому же через полчаса после обеда все опять проголодались. Обычно мистер Подгоркинз приглашать к себе не любил и никого не пускал дальше передней, куда, впрочем, он тоже разрешал войти неохотно. И потому, когда видел, как кто-то подходит к его горе, сам семенил навстречу. «Посидим-ка мы лучше вон там, под елкой», — улыбаясь, говорил он и показывал рукой в сторону ельника, а если шел дождь, предлагал: «Пойдем-ка лучше в трактир, выпьем чего-нибудь», — хотя все на острове знали, что мистер Подгоркинз не пьет ничего крепче родниковой воды.
Иногда деревенские ребятишки, не выдерживая искушения перед запертой дверью, дожидались, когда мистер Подгоркинз уйдет из дома, и пытались ее открыть, но это заклятие он, похоже, знал хорошо, и замок был надежным. Как-то раз двое мальчишек, решив, что его нет дома, потому что утром он уехал на Западное побережье к миссис Рууне лечить ее больного ослика, притащили топор и ломик, но едва только ломик коснулся двери, как из глубины пещеры послышался грозный рев и вырвались клубы багрового дыма. Оказалось, мистер Подгоркинз вернулся домой раньше времени. Мальчишки в страхе удрали. Волшебник из пещеры не вышел, и ничего худого с мальчишками не случилось, но, говорили они, в жизни бы не поверили, если бы не слышали своими ушами, какой оглушительный, страшный, свистящий, стенающий, сиплый вой способен издавать этот толстенький коротышка.
Как-то раз он спустился в деревню, чтобы купить себе фунт печенки и дюжины три яиц, подновить старому капитану Туманоу талисман зоркости (довольно бесполезное занятие при отслоении сетчатки, но мистер Подгоркинз не оставлял надежды) и потом зайти поболтать с вдовой гармошечного мастера, старой тетушкой Гульд. Мистер Подгоркинз дружил все больше со стариками. В обществе молодых людей он терялся, а девушки его побаивались.
— Он нас нервирует, он все время улыбается, — твердили они, надувая губки и наматывая на пальчик шелковистые локоны. «Нервирует» было словечком новомодным, и матери хмуро им отвечали:
— Нервирует, как же! Глупости, да и только, мистер Подгоркинз — всеми уважаемый волшебник.
Распрощавшись с тетушкой Гульд и купив яиц, мистер Подгоркинз пошел домой мимо выгона, где в тот раз шел урок местной школы. На Саттине никто не умел ни читать, ни писать, а потому там не было ни книг для ученья, ни парт для вырезания на них своих инициалов, ни тряпочек для вытирания доски, ни даже здания школы. В дождливую погоду дети занимались на сеновале в Общественном Амбаре и выбирались оттуда все в сене. Зато в ясные дни местная учительница Палани вела их, куда ей вздумается. В тот день в окружении тридцати внимательных ребятишек, не старше двенадцати лет от роду, и сорока невнимательных овец, не старше пяти, она объясняла одну из самых важных тем учебной программы — Правила Имен. Мистер Подгоркинз с застенчивой улыбкой на минутку остановился возле них посмотреть и послушать. Симпатичная двадцатилетняя толстушка Палани, в окружении овец и детей, стояла возле голого черного дуба на фоне дюн, и моря, и чистого, залитого зимним солнцем бледного неба — и это было прелестное зрелище. Говорила она с увлечением, и щеки у нее порозовели от ветра и от волнения.
— Теперь вы знаете Правила Имен. Их всего два, и они одинаковы на нашем острове и во всем мире. Ну-ка назовите мне первое правило.
— Нельзя ни у кого спрашивать, как его зовут, потому что это невежливо! — крикнул было толстый шустрый мальчишка, но его перебила крохотная девчушка с пронзительным голоском:
— Мама говорит, что никогда никому нельзя говорить, как тебя зовут!
— Так, Саиф, правильно. Правильно, Крошка, только не надо так кричать. Молодцы. Никогда и ни у кого нельзя спрашивать, как его зовут. Никогда никому нельзя называть свое имя. А теперь немножко подумайте и скажите, почему мы зовем нашего волшебника мистером Подгоркинзом? — И она улыбнулась мистеру Подгоркинзу поверх кудрявых головок и шерстяных курточек, и он просиял, нервно прижимая к себе котомку с яйцами.
— Потому что он живет под горкой, — сказали хором пятнадцать ребятишек.
— Это настоящее его имя?
— Нет! — сказал толстый мальчишка.
И Крошка следом пискнула:
— Нет!
— А откуда вы знаете, что нет?
— А оттуда, что никто не знает, как его взаправду зовут, потому что он приехал один и сказать было некому, а сам он…
— Очень хорошо, Саиф. Не вопи же так, Крошка. Молодцы. Даже волшебник не рискнет открыть чужим людям свое настоящее имя. Вот вы — когда вы закончите школу, сдадите выпускной экзамен, вас больше не будут называть детскими именами, и останутся у вас одни настоящие. Настоящие имена нельзя произносить вслух, и спрашивать о них тоже нельзя. А вот почему нельзя?
Дети стояли молча. Овцы тихонько блеяли. Тогда ответил мистер Подгоркинз.
— Потому что в имени любой вещи скрыта ее суть, — робко проговорил он своим тихим, немножко осипшим голосом. — А узнать настоящее имя — значит понять суть. Тогда стоит назвать вещь по имени, и получишь над ней власть. Правильно ли я понимаю, госпожа учительница?
Палани, похоже несколько смущенная его вмешательством, в ответ улыбнулась и сделала реверанс. А мистер Подгоркинз решил, что торопится, и направился к своей пещере, крепко прижимая к груди котомку с яйцами. Отчего-то после этой недолгой остановки он ужасно проголодался. В пещере он быстренько затворил внутреннюю дверь, но впопыхах, наверное, оставил щель, потому что вскоре пустая передняя наполнилась запахом яичницы и жареной печенки.
В тот день дул свежий западный ветер, который после полудня пригнал небольшое суденышко, легко заскользившее по сверкающим волнам Сатгинской бухты. Не успело оно обогнуть мыс, его тут же заметил востроглазый мальчишка, который, как все на острове, знал каждый парус и каждую мачту любого из сорока здешних рыбачьих баркасов, и сломя голову помчался по улице с криками: «Чужой корабль! Чужой
