следует прищуриться. А может, все было наоборот; я уже не могу сказать, который из миров истинный, а который его призрачное отражение.
Берег окутывала стена тумана, днем накатившего с моря. Если бы не туман, я бы, наверно, разглядел и верхушку маяка, для полного сходства. А так я видел лишь серую пелену, колеблемую слабым бризом. На заправке я попросил карту. Наверняка же, думал я, она где-то рядом, эта деревня, может быть, и в пределах видимости, если бы не туман. Заправщик, табачно-жвачный комок машинного масла и синих бумажных полотенец, о ней и слыхом не слыхивал — в смысле, о драконьей деревушке. Он с подозрением покосился на меня. Вон, мол, карта, на окне висит. Посмотреть не стоит ни цента. Так что я зашел в клетушку из стекла и железа, промозглую от ржавчины и морской сырости, и принялся изучать карту. Ничего она мне не сказала. Повесили ее недавно — изолента, крепившая углы, не успела ни пожелтеть, ни отойти. Справа открывался проход в гараж, где китаец-механик возился с ходовой частью автомобиля, вздернутого на подъемнике.
Когда я повернулся уходить, туманная пелена поглотила солнце и заправка окунулась в тень. Над темными волнами Тихого океана морской ветер закрутил серую дымку, а длинный облачный жгут взметнулся в небо, похожий на выбеленный водами пучок водорослей в отливной луже или на колышущийся хвост огромного дымного дракона, и на миг-другой последние слабые лучи заходящего солнца просияли сквозь прореху в тумане, осветив старые бензиновые колонки, захламленную контору, гараж с разбросанными инструментами.
Карта на окне будто скукожилась по краям, изолента побурела и высохла. Белый фон стал кое-где бледно-охряным, кое-где цвета лежалой слоновой кости, а то, что раньше казалось складками бумаги, на мгновение стало сетью неведомых доселе дорог, ведущих от секвойевых лесов к морю.
Наверняка непривычное сочетание вечернего солнца с накатывающим туманом и заставило меня на миг усомниться, под чем именно возится китаец-механик — под громоздким, аляповатым изделием автопрома образца начала шестидесятых или же под хромированным корпусом дракона, косо замершего в полете над пятнистым от пролитого масла бетонным полом, в обрамлении шлангов обогревателя и штабелей покрышек.
Потом солнце село. Стемнело очень быстро, и все стало как прежде. Я медленно покатил через деревушку на север. Никакого бидонвиля из драконьих останков я, конечно, не нашел. Сплошные склады и заросшие сорняками пустыри, обветшалый бетон, изредка — луженое железо фабричных стен. Вдоль узких улочек выстроились разнородные халупы, некоторые на сваях, будто в ожидании апокалипсического потопа. Но построены они были из фанеры и крыты рубероидом — и ничего драконьего в пределах видимости, ни даже кончика ржавого крыла и зарослях горчицы и дурмана.
В мотеле я решил не ночевать, хотя мысль такая была, — а вдруг дымка рассеется и водянистый лунный свет омоет берег от наваждения, попутавшего меня в закатном тумане на заправке. Но, как я уже говорил, день выдался практически бесплодный, и мысль о том, чтобы потратить двадцать долларов на комнату в мотеле, была невыносима.
Домой я приехал в без малого полночь, уставший как собака. Помидорный червь спал в своем гнездышке. В гараже у Филби еще горел свет, так что я заглянул к нему. Филби сидел на табурете, уперев подбородок в ладони и уставившись на разобранную голову своего дракона. Я вдруг пожалел, что заглянул; он потребует новостей о Сильвере, а сказать-то мне и нечего. Новости — вернее, их отсутствие — подкосили Филби окончательно. Он не спал двое суток. Несколько часов назад заходил Дженсен и молол энтузиастическую невнятицу о безумно высоком приливе, — мол, есть сильное подозрение, что последний краб таки вылезет, и не хочет ли Филби выйти на берег посмотреть? Нет, Филби не хотел. Он хотел одного — собрать своего дракона. Но что-то не заладилось — то ли провода где-то перепутались, то ли какой- нибудь кристалл неправильно огранили, — и ни малейших признаков жизни творение Филби больше не проявляло. Не дракон, а груда хлама.
Я всячески посочувствовал. Запри дверь, чтобы никакой дженсеновский краб не забрался, сказал я Филби; утро, мол, вечера мудренее. Прозвучало банально донельзя, но Филби готов был ухватиться за любую соломинку, лишь бы отвлечься от этой возни.
Мы просидели с ним до рассвета, то предаваясь ностальгическим воспоминаниям, то погружаясь в задумчивое молчание, а то дискутируя, не спуститься ли все-таки к морю проведать Дженсена. Судя по всему, аномально высокий прилив сопровождался невероятным прибоем: в паузах я слышал, как с шипением разбиваются на далеком берегу пенные буруны. Не самая удачная погода для гигантских крабов.
И в следующие дни погода не менялась. Было так же мокро и уныло. Никаких новых писем от Огастеса Сильвера. Дракон Филби оставался мертв. Проблема с течением дней уходила вглубь, словно издеваясь над Филби, который упорно шел по ее следу, пытался ее нащупать, уверенный утром, что вот-вот ухватит ее за хвост, а вечером сокрушаясь, что она опять ускользнула. Дракон — идеальное чудо из множества мелких деталей. Я и не догадывался, что их столько. К концу недели согни этих деталей были аккуратно разложены на полу гаража, одна за другой в том порядке, в каком их извлекали. Концентрическими рядами, расширявшимися, как круги на воде, — а к следующему вторнику всех их смели по кофейным банкам, стоявшим теперь тут и там на полу и на верстаке. Филби угасал на глазах. За всю эту неделю он провел в гараже меньше времени, чем за любой день прошлых недель, а вместо этого подолгу спал после обеда.
Я же не терял надежды на письмо от Сильвера. Где-то ведь он там странствует. Но меня терзало подозрение, что письмо лишь подпитает определенные иллюзии Филби — или мои, — оттянув таким образом окончательное развеяние этих же иллюзий, которое с каждым днем казалось все более неминуемым. Лучше уж безнадежность, подумал я, чем эта невозможная надежда, это бесплодное предвкушение.
Но однажды вечером, увидев из чердачного окна, как Дженсен вышагивает над обрывом с медной подзорной трубой и деревянной треногой на фоне оранжевого от солнечных лучей редеющего тумана, я подумал, где же сейчас Сильвер, какие неведомые моря рассекает, слухи о каких чудесах влекут его по тропинкам через джунгли в этот самый час.
Когда-нибудь он вернется, я уверен. Сквозь прорехи в тумане блеснут лунные лучи цвета слоновой кости. Над темной гладью океана всколыхнется восточная музыка — китайские банджо и медные гонги. Туман забурлит и разойдется, открыв целую вселенную звезд, планет и северного сияния, пляшущего в прозрачных красках, как тонкая радуга-дуга бумажных фонариков, подвешенных в небе на ветру. Затем туман снова сомкнётся, и тогда из фантомной дымки, вздымаясь на прибойной волне, в гавань войдет его корабль, медленно, разрезая воду, как призрак, и в фосфоресцирующем кильватере будут видны неведомые морские твари, одна за другой разворачивающиеся и возвращающиеся в море, будто сопровождали судно все десять тысяч миль полного загадок океана. Мы выпьем пива, втроем, в гараже у Филби. Мы вызовем Дженсена с его поста.
Но, как я уже говорил, письмо все не приходило и не приходило, предвкушение оканчивалось пшиком. Дракон Филби валялся разобранный — так сказать, тарелка объедков: думая о нем, я почему-то вспоминал обглоданные кости индейки после Дня благодарения. Ничего тут не попишешь. Филби был безутешен. Но вот наконец туман рассеялся. Бархатный дуб во дворе покрывался листьями, помидорные кусты поднялись до высоты колена и пышно зазеленели. Червяк по-прежнему спал, но я надеялся, что весна его разбудит. А вот Филби весны не замечал. Он долгими часами сидел, уставившись на мешанину деталей, и когда однажды меня угораздило пошутить, не послать ли, мол, в Детройт за карбюратором, он бросил на меня такой бешеный взгляд, что я поспешно ретировался и оставил его и покое.
Воскресное утро выдалось ветреным, и дверь гаража Филби хлопала так часто, что мне это надоело. Я заглянул внутрь и отшатнулся в ужасе. Ничто в этой груде мусора не напоминало о драконе, за исключением одного разобранного крыла из шелка и серебра, покрытого отпечатками грязных ладоней. Две кошки неторопливо вышли мне навстречу. Я принялся искать следы дженсеновского краба, надеясь (да, именно надеясь), что удастся как-то рационально объяснить это запустение. Но увы, Филби и вправду совершенно рассыпался вслед за своим драконом. То странное вдохновение, что прежде его питало, окончательно сошло на нет. Его творение рассеялось, ни одна деталька не соединялась с другой. Провода и предохранители торчали из россыпи неопознаваемых кристаллов, а некий сложный механизм, на котором явно как следует потанцевали, высовывался, бездыханный, из-под верстака. На полгаража растеклась лужа масла, и ней увязло хрупкое то да изящное се.
Наконец вышел и Филби — взгляд блуждает, волосы разлохмачены. Он получил последнее письмо. В