нем намекалось на долгие — и, возможно, опасные — странствия. Посещение западного побережья снова откладывалось. Филби запустил пятерню в волосы, взъерошил их еще больше. Примерно такими, как он, рисовали узников Бедлама в девятнадцатом веке. Он пробормотал что-то насчет сестры в Маккинливиле и, едва не просияв, добавил ни с того ни с сего, что в сестрином городке, в глубине северного побережья, стоит самый высокий в мире тотемный столб. Через два дня он уехал. Я запер за него дверь гаража и клятвенно пообещал получать его почту, особенное внимание обращая на предательски экзотические марки. Но до сих пор так ничего и не пришло. Я завел привычку проводить вечера на берегу с Дженсеном и его сыном Бамби, которые до сих пор надеются на того последнего краба. Весенние закаты просто невероятны. Бамби в таком же восторге от них, как и я, он умеет видеть схожие цвета и узоры в спиральном завитке морской раковины и в зеленой глубине отливной лужи.
Собственно, когда помидорный червяк вылез из своей норки и развернул огромные полупрозрачные крылья, коричнево-крапчатые, я прихватил банку с собой на берег, чтобы Бамби увидел, как тот поднимает, с позволения сказать, паруса.
Вторая половина дня выдалась совершенно безоблачная, тихо вздыхал прибой. Может быть, крабу по нраву именно такое затишье, настаивал Дженсен. Но Бамби и думать забыл о легендарном крабе. Он завороженно уставился в банку из-под огурцов на оранжевые пятна, испещрившие брюшко огромного бражника, некогда ползавшего в хитроумном камуфляже среди моих помидоров. Зрелище было поразительное и ужасающее, и Бамби никак не мог оторваться от банки — стучал по стеклу, на ходу придумывал и отбрасывал имена.
Когда я отвернул крышку, бражник вспорхнул на метр-другой, описал в воздухе кривую замкнутую петлю и устремился на юг, а Бамби — следом. Картина эта до сих пор стоит у меня перед глазами, ясная, как дождевая вода: Бамби несется вприпрыжку вдоль берега на фоне мшистых утесов, поднимая фонтаны блестящего на солнце песка, а над самой его головой, буквально руку протяни, летит удивительная бабочка, и манит, и дразнит. И вот уже решительно невозможно сказать, что это за уменьшающееся пятнышко в лазурном небе — насекомое, на миг-другой нарисовавшееся на искусственном горизонте нашей бухточки, или же огромная крылатая рептилия, закладывающая вираж над далеким океаном и падающая в пустоту, с края плоской земли.
ПЭТ МЕРФИ
Драконовы врата
Зовут меня Алита, что означает «та, которой можно верить». Матушка зовет меня Ал. Если кому- нибудь интересно, что это за имя такое, я объясняю: это уменьшительное от мужского имени Алонзо. В свои пятнадцать я вполне схожу за юношу на пороге зрелости. Я одеваюсь по-мужски и всяческим рюшам и юбкам предпочитаю туники и бриджи.
Матушка играет на арфе и поет баллады, а я — сказительница. Я знаю много народных сказок (изобилующих пошловатыми шуточками и комичными персонажами) и героических легенд, которые так нравятся знатным слушателям (обычно в них рассказывается о благородных принцах, прекрасных принцессах и куртуазной любви), а еще я знаю множество поучительных историй (священнослужителям они по душе, а вот всем остальным — не очень). Мне ведомы тайны развития сюжета.
Но история, которую я поведаю вам сейчас, своенравна: она наотрез отказывается следовать хоть какой-нибудь традиции. Она блуждает, подобно овце, отбившейся от стада. В ней говорится о принце и драконе, но лишь под самый конец. Здесь найдется место и волшебству, и желаниям, и… но всему свое время.
Начинается она в горном городке Набакхри, где каждую осень собираются пастухи и ткачи. Сюда с гор спускаются чабаны и продают шерсть, а из низовья поднимаются ткачи и покупают ее. Чтобы развлечь собравшихся, на фестиваль пришли мы с мамой.
Мы добрались до городка уже в сумерках. Дорога заняла у нас целых два дня. Началась она в теплой долине, где бежала река Алси. Там выращивают рис с просом и носят яркие наряды. В Набакхри растут ячмень и картофель, а люди потеплее укутываются в толстую шерстяную одежду.
В городок вела крутая тропа, удобная для коз, но не для нашего пони. С громадного ледника налетал ветерок и холодил лощину к западу от Набакхри. В студеном свежем воздухе горячее дыхание пони повисало белыми облачками.
На окраине города мы остановились и пропустили переходивших основную дорогу овец, которые жалобно блеяли, — их подгоняли собаки. Пожилой пастух в поношенном плаще поглядел на нас и улыбнулся, заметив мамину арфу, притороченную сбоку от вьюка на спине пони.
— Музыканты! — воскликнул он. — Подыскиваете, где бы остановиться?
Я кивнула. Целое лето пастухи проводят в одиночестве в горах, и, когда спускаются к людям, им очень хочется хорошей компании и музыки.
— В центре все трактиры переполнены, — сказал он. — Попробуйте зайти к Сарасри. Это постоялый двор на западном крае деревни, ближайший к леднику. Там вкусно кормят.
С той стороны, куда удалилось стадо пастуха, послышался громкий возглас. Мужчина махнул рукой на прощание и поспешил за овцами.
Таверна Сарасри оказалась ветхой развалиной на самой окраине города. Мы прицепили поводья пони возле распахнутых дверей и вошли внутрь, окунувшись в густой запах баранины и жареного хлеба. Официантка позвала хозяйку.
Из кухни поспешно вышла, вытирая руки о передник, Сарасри — дородная круглолицая женщина. В долине гостиницей непременно владеет мужчина, но женщины горных племен часто сами заводят подобный бизнес.
— Мы ищем комнату, — сказала я, но хозяйка покачала головой, прежде чем слова сорвались у меня с языка.
— Увы, молодой человек, нынче столько путешественников! — сказала она. — Не думаю, что где-то в городе вы сможете отыскать свободную комнату.
Матушка, не обращая внимания на слова трактирщицы, заглянула внутрь таверны.
— Как ты думаешь, что бы мне сегодня сыграть, Ал? — спросила она меня. — Народу так много. — Она улыбнулась Сарасри, а матушкина улыбка способна растопить снега на горной вершине даже на расстоянии десяти миль. — У вас такая замечательная таверна, — просто и весело сказала она.
