Внезапно Женевьева ощутила сильное недомогание. Она села на кровать, чувствуя себя несчастной, жалкой и совсем разбитой.
– Мне очень жаль, – сказала она. – Мне очень жаль их всех, но не его, я…
– Но ведь ты же обманула его, пригласив в свою спальню, и попыталась убить его кочергой.
– Эдвина, черт побери! Ведь не я же одна виновата!
– Я знаю, – тихо промолвила молодая женщина. Она выглядела так, как будто вот-вот заплачет и, чтобы скрыть свое волнение быстро отвернулась. – Посмотри-ка, я принесла тебе Чосера и Аристотеля и еще того итальянца, который тебе так нравится. Мне нужно уйти, прежде… прежде чем кто-нибудь подумает, что мы снова что-то замышляем. – Она подошла к Женевьеве и крепко ее обняла. – О, моя дорогая, ты получишь свою свободу, просто наберись смирения и терпения, и снова будешь независима и счастлива, и…
– И что? – прошептала Женевьева. Эдвина собиралась оставить ее наедине с горькими мыслями, воспоминаниями, ночными кошмарами и теми чувствами, которых она вовсе не желала.
– Спроси его, Женевьева, спроси можно ли тебе быть завтра в часовне, спроси, ради меня.
Женевьева улыбнулась горькой улыбкой.
– Ладно, – пообещала она. – Я попробую… Если смогу.
Эдвина ушла, затем пришла и ушла Тесс и, Женевьева ощутила всю тяжесть одиночества. В душе ее нарастала паника.
Ее тетя так счастлива…
И вообще, Эдвина ничего не хочет понимать, она живет в собственном мире, как в раю, где единственным ответом на все вопросы является любовь, и не в состоянии увидеть мрак, царящий в душе близкого человека, ужасные мучения, испытываемые Женевьевой и тот огонь, который возникал между ней и Тристаном…
Или, хотя бы вполне резонных и простых страхов племянницы.
Сдаться Тристану было бы непростительной глупостью, ибо он больше не способен на доброе чувство или заботу, он может только использовать. И Женевьева никогда не станет для него чем-то, кроме как минутным развлечением, которое он может найти и с любой другой женщиной.
В свое время он использует ее и бросит… И если Женевьева будет все время помнить об этом, помнить, что она для него лишь прихоть, что лишь плотский огонь горит в нем, то сумеет пережить этот ужас, а потом найдет в себе силы начать новую жизнь далеко-далеко отсюда…
«Он лишил меня всего, и я должна презирать его за свое одиночество», – сказала себе Женевьева, и ее мысли не были лишены логики. Но есть и другая правда. Вполне может быть, что он не стал окончательно диким зверем, и еще помнит, что такое милосердие, и поэтому не грабит и не убивает беспричинно.
Но в его сердце не осталось ни капли добра. По крайней мере, для нее.
Женевьева открыла страницы своей любимой книги Чосера. Странно, что давным-давно умерший и похороненный писатель был настолько близок к тому, что происходило сейчас! Его любимая невестка была большой любовью Джона Гонта, герцога Ланкастера, третьего сына Эдуарда III Плантагенета, эта женщина жила с ним в течение долгих лет и нарожала ему тех самых Бодорхских бастардов, а в последние годы жизни, наконец-то стала его законной женой! Это печальная история, прекрасная и полная глубокой любви, и тот самый Генрих, который сейчас восседает на троне, является правнуком от этого горько-сладкого союза.
Женевьева захлопнула книгу. В ее глазах стояли слезы. В ранней юности она множество раз плакала над восхитительными и трогательными романами Джеффри Чосера. Но теперь ее слезы были вызваны не словами, прочитанными на только что закрытой странице.
Женевьева и сама не знала, плакала ли она сейчас по себе или по Тристану или от злой судьбы, которая сделала их непримиримыми врагами.
К полудню несчастная затворница все острее начала ощущать свое одиночество, и в панике стала мерить свою маленькую клетку шагами. Она снова боялась, что может сойти с ума, ведь если он захочет, то может продержать ее здесь дни, месяцы, годы…
Годы!
Как медленно тянется время!
Женевьева вымылась и долго расчесывала еще влажные волосы, высушила их и заплела в длинные косы, зашила прорехи в платьях. Она немного читала, попыталась сделать набросок для вышивки гобелена.
А день все длился и длился.
Наконец, она в отчаянии бросилась на кровать и положила подбородок на кулаки, в сердце ее медленно разгоралась ярость. Она, сама не зная почему, снова злилась на Тристана. Но с какой стати? После всего, что он сделал, какой еще подлости можно было от него ожидать?
Но когда к ней не пришла Тесс (грудь как у мамы Гаргантюа), Женевьева вся извелась, рисуя себе картины того, как Тристан с толстушкой проводят время. Он, забыв свои беды смеется, и веселится, и глаза у него ярко-синие, челка нависает надо лбом, а рядом – хохочущая соблазнительница. Так благоговеющая перед всем, что имеет отношение к нему, большими глотками пьющая вино, которое с такой настойчивостью ей всучила Женевьева. Вот она становится все более раскованной и одновременно – покорной маленькой игрушкой, вот его ласки становятся все более смелыми…
У этой служанки нет никаких претензий, дочь крестьянина никогда не поднимет на своего господина руку и не станет причиной беспокойства. Зато какой она может стать умной игрушкой, и Тристан в любое время может оставить ее, чтобы вернуться к своим делам. Он может никогда не жениться на ней, и Тесс будет довольна скромными подарками за те нехитрые услуги, которые она оказывает столь знатному лорду. А он вовсе недурен собой, он силен, мускулист и…
Женевьева перевернулась и от стыда за свои мысли сжала виски ладонями.
