посматривал на дочь. Было видно, что на него произвели впечатление не столько слова Илонки, сколько тяжелое золотое ожерелье с гранатами, красующееся на ее шее. Илонка поняла это и украдкой приподняла рукава, чтобы цыгане могли увидеть старинные витые браслеты. Их только час назад подарила невестке Марья Васильевна.
– Вуштен [62], – наконец смягчился старик.
Митро с облегчением поднялся. Илонка тоже вскочила и юркнула за спину свекрови. Та торопливо сказала:
– Просим дорогих гостей к столу… Илья! Илья! Где ты там, сатана? Приглашай живей! Они что, совсем по-нашему не понимают?
Дормидонтовна с цыганками управилась вовремя. Через несколько минут и хозяева, и гости устроились за большим столом, накрытым в зале. Вечер был теплым, солнце садилось, в открытые окна лезли ветви цветущей сирени, розовые полосы света тянулись по стенам, россыпью отражались от рояля, дрожали на монистах котлярок.
Расселись по старинному обычаю: мужчины – с одной стороны, женщины – с другой. Молодые цыганки скрылись на кухне. Вскоре они появились оттуда с блюдами еды, тарелками и стаканами. Илонка прислуживала за столом вместе со всеми. Солнечный свет играл на ее волосах, отныне и навеки накрытых платком. На живом личике старательно удерживалось солидное выражение замужней женщины. Босые ноги – Митро, купив жене золотое ожерелье, забыл о том, что ей нужны ботинки! – мягко ступали по паркету. Хоровые цыгане с восхищением поглядывали на нее, усмехались: «Ну и Арапо! И здесь не растерялся, лучшую кобылку отхватил!»
Пришла Настя, которую только сейчас добудились после бессонной ночи. Она была в простом белом платье, без шали, с небрежно заплетенной косой, но взгляды всех цыган немедленно устремились на нее. Она улыбнулась, подавив зевок, поздоровалась. Подойдя к Илонке, обняла ее за талию, что-то шепнула, и девушки вдвоем весело рассмеялись. Илья, сидящий за столом вместе со всеми, уже давно заметил среди котляров того высокого парня в жилете с серебряными пуговицами, который вчера в таборе не сводил глаз с Насти. И сейчас, увидев ее, котляр встрепенулся, как петух, поправил на груди золотую цепь, незаметно пригладил густые курчавые волосы. Илья мрачно посмотрел на него. Дождавшись, когда Илонка подойдет к нему с блюдом капусты, шепотом спросил:
– Кто это, сестрица? Вон тот, с серебряными…
– Это мой брат, – так же тихо сказала Илонка. – Милош зовут, большой кофарь…
Илья с удвоенным вниманием всмотрелся в лицо парня. Милош был красив, широк в плечах. Еще вчера в таборе Илья заметил, с какой небрежной легкостью он сдерживал в поводе горячего, бьющего копытом иноходца. С крупнобрового лица спокойно и весело смотрели темно-карие глаза, пушистые усы курчавились над губой, на пальцах поблескивали золотые перстни. С той минуты, когда вошла Настя, он уже не смотрел в другую сторону. Илья, непроизвольно сжав кулаки, уперся в него сердитыми глазами.
«И чего уставился? Совесть бы поимел, цыган кругом полно… Еще подумают про Настьку что-нибудь… Чего ему надо? Голодранец таборный, вылупился… Вот бы в морду дать! Сейчас, как же, отдаст Яков Васильич – в табор-то… После князя-то… Сказать ему, что ли, чтоб не таращился?..» Илья через силу отвернулся к окну, отчаянно злясь и понимая в глубине души, что уж голодранцем этого Милоша никак не назовешь. Чего доброго, его отец побогаче Якова Васильича. И уж точно богаче его, Ильи. Он осторожно покосился на Настю. Та как будто не замечала взгляда молодого котляра, разговаривала с Марьей Васильевной, над чем-то смеялась, кивая на Митро, и Илья немного успокоился. «Нужен ей этот дурак… Не таких гоняла».
Самому ему до зарезу нужно было поговорить с Настей. В последнее время она снова начала заговаривать с ним. Когда Илья заметил это, то почувствовал сильное облегчение, словно его простили за какую-то давнюю вину. Хотя, если подумать, кто перед кем был виноват? Но если бы не вчерашняя Настькина улыбка, он, видит бог, и не связался бы, может, с этой свадебной кашей. Настька так восхищалась им, когда он украл невесту для Митро, так благодарила, называла Ильей Григорьичем… От всего этого Илья воспарил и твердо решил в последний раз переговорить с Настькой, спросить: согласна она в конце концов выходить за него или нет. На князя он, по зрелом размышлении, решил наплевать – дело прошлое, да и не знает никто. Гораздо хуже для Настьки будет, если ее засватает кто-нибудь из московских цыган. Поди объясни мужу, почему простыня чистая… Здесь не табор, конечно, да только добра все равно не будет: вся жизнь наперекосяк пойдет. Настька все-таки цыганка, понимать должна. Все это было верно, но подойти к Насте с такими словами Илья так и не смог. Да и случая не было. Вот сейчас хорошо бы… так как назло черт котлярский на нее уставился. И куда Яков Васильич глядит?
Уже было выпито и за молодых, и за родителей, и за счастье всех присутствующих, и даже за удачу на завтрашней ярмарке. Глаза цыган заблестели, настороженность ушла, разговор стал громче, веселее. Все кое-как нашли общий язык, мужчины затолковали о лошадях, женщины восхищались нарядами котлярок и демонстрировали собственные персидские шали и дорогие украшения. Насте подали гитару, попросили спеть. Она, не ломаясь, согласилась и, взяв несколько пробных аккордов, запела «Верную-манерную» с переливами. Она была еще не в голосе, и верхние ноты звучали с хрипотцой, но песенка звенела так весело, а сама Настя так лукаво улыбалась и так изящно покачивала носком туфельки в такт, что за столом стихли все разговоры. На втором куплете к ней подошел Митро, пристроился вторым голосом, и брат с сестрой, улыбаясь и глядя в глаза друг другу, запели вместе:
– Девла, че лулуди! [63] – вырвалось у старого отца Илонки.
Илья хмуро посмотрел на него, скосил глаза на Милоша. Тот сидел застыв, всем телом подавшись вперед. Темно-карие глаза зачарованно смотрели на Настю. Илья вздохнул, неловко потянулся за стаканом с вином. Настроение пропало совсем. Через несколько минут он встал и вышел из-за стола.
Дома было тихо. Макарьевна отправилась в лавку, Варька спала на ее высокой кровати. Она так и не собралась с духом, чтобы пойти на свадьбу в Большой дом. Подойдя, Илья посмотрел в ее усталое, заплаканное и от этого еще более некрасивое лицо.
– Ничего, – сказал вполголоса. – Скоро уедем.
Варька не услышала, не проснулась. Красный солнечный луч, скользнув в окно, задрожал на ее ресницах. Илья протянул руку, чтобы задернуть занавеску, и снова что-то кольнуло в воротнике. Тихо выругавшись, он потер шею, вышел в соседнюю горницу и там снял казакин.
Так и есть – булавка. Откуда она взялась? Не иначе, Стешкины каверзы. Последнее время житья от нее не стало, так и норовит гадость подстроить. Илья выдернул булавку, складка на воротнике разгладилась, и на пол упал маленький, не больше ногтя, шарик. Илья молча смотрел на него. Затем медленно поднял.
Это был обычный шарик, скатанный из серого свечного воска. Он скреплял прядь длинных светлых волос. С колотящимся сердцем Илья рассматривал их. Затем быстро подошел к печи, швырнул шарик за заслонку, перекрестился дрожащей рукой и прислонился к стене. По спине скользнула теплая струйка пота.
Какая тут, к черту, Стешка – волосы-то светлые… Лизка! Она, проклятая… Когда успела только… Последний ум потеряла, чертова баба. Сперва с ним в табор просилась, потом грозилась ребенка родить, еле отговорил, а теперь ворожить взялась. И он хорош, дурак… Давно пора было бросить все это. Дождался вот теперь. Илья подавил желание бросить в печку вслед за восковым шариком и казакин, схватил со стола картуз и быстро вышел, почти выбежал из дома.
– С ума ты сошел, каторжная морда?! – панически зашептала Катька, приоткрывая тяжелую створку ворот. – Да хватит, хватит стучать, я ж открыла, уймись, дух нечистый! Приперло – так и бежал бы к мадам Данае! Обнаглел совсем – средь бела дня явиться! Что соседи скажут?
– Какой день – ночь скоро. – Илья опустил кулаки, перестав молотить со всей силы в ворота. Путь от Грузин до Замоскворечья был неблизкий, и, когда Илья свернул в Старомонетный переулок, солнце село и на город опустились светлые сумерки. В переулке не было ни души, лишь светилось окно керосиновой лавки да вдалеке, у Зарядья, чей-то пьяный голос орал «Заулошную». – Веди к ней.
– Да ты в своем уме? – заверещала Катька. – Увидит кто-нибудь! Иди прочь, ночью приходи, впущу!
