замоталась в шаль, встала и молча повернулась лицом к стене. Растерявшаяся Фешка попробовала еще раз:
– Эй, милая моя, ты меня слышала? Я ведь знаю, где эта выдрища живет! Сказать? Побежишь? Может быть, он как раз у нее…
– Молчи, ради бога, – послышался глухой голос.
Фешка на всякий случай подождала еще немного, но Настя не повернулась к ней.
– Ну, как знаешь! – обиженно выпалила Фешка, вставая. Уже с порога заявила: – Ты, золотая, раз такая гордая, скоро без мужа останешься! Найдется на кобеля сучка, не беспокойся, найдется! А ты сиди, дожидайся невесть чего! Тьфу, каким местом вы только в городе думаете!
Настя не ответила. Подождала, пока за Фешкой закроется дверь, негнущимися руками накинула на голову шаль и вышла из дома.
Она ушла за церковь, за кладбище, на глухую окраину и там бродила до темноты по скользкой, подмерзающей грязи. Мокрый снег то начинался, то переставал, серое небо нависло над скошенными полями, с кладбища хрипло орали вороны, в церкви отзвонили к вечерней, а Настя все надеялась: вот-вот она заплачет, сразу станет легче, и тогда можно будет возвращаться домой. Но слез не было, хоть убей. Только ныло сердце, да стоял в горле горький, мешающий дышать комок.
За спиной послышались неторопливые шаги. Настя обернулась. К ней, шлепая по лужам, приближалась старая Стеха.
– Тьфу, собачья погода! – сказала она, поравнявшись с Настей и доставая из-за пазухи трубку. – Даже табак отсырел… У тебя нету?
– Нет…
Стеха сердито крякнула, спрятала трубку, поправила сползший на затылок платок. Глядя на Настю сощуренными глазами, спросила:
– И долго ты тут прогуливаться собираешься, девочка? На дворе не лето, сама застудишься и дите заморозишь.
– Откуда ты знаешь? – с испугом спросила Настя, невольно закрывая ладонью живот.
Стеха слегка усмехнулась:
– Четыре месяца есть?
– На той неделе будет…
– У-у-у, молодец какая ты у меня! – Стеха слегка похлопала Настю по животу. – Илья знает?
– Нет, конечно…
– Так ты скажи ему, скажи, девочка. Чего стесняться? Скоро всем видно будет. Глядишь, и шляться перестанет…
И тут Настя не выдержала. Слезы хлынули так, что за минуту вымочили и лицо, и руки, и оба конца шали, а она все не могла успокоиться и плакала навзрыд перед старухой-цыганкой. Стеха не пыталась ее утешать, молча стояла рядом, поглядывала на темнеющее небо. Когда Настя наконец успокоилась, Стеха похлопала ее по руке.
– У Фешки голова деревянная. Ты правильно сделала, что ее не послушала. И ему не говори, что знаешь, не надо. Вот увидишь, скоро все само кончится.
– Ка-а-ак же… Ко-ончится… – Настя коснулась пальцем изуродованной щеки. – На кого я теперь похожа-а…
Стеха воззрилась на нее с недоумением.
– Чего?! Тю, а я ее умной считала! Ты что, думаешь, Илья поэтому налево поскакал? Да мужик – он и есть мужик, будь ты хоть икона ходячая, все равно на чужой двор свернет. Такими их бог замесил, и не нам перемешивать. И мой Корча в молодые годы от меня – от меня! – гулял…
Настя даже улыбнулась сквозь слезы: до того горделиво прозвучало это «от меня!». Стеха заметила улыбку и притворно нахмурилась:
– Чего хохочешь? Я ж не всегда таким сморчком мореным ползала. Небось, покрасивей, чем ты, была! – Старуха снова взглянула на небо, крепче завязала платок и взяла Настю за руку. – Пошли-ка домой. Сейчас еще пуще польет, может, и со снегом… Вытри нос, девочка, а то он, как фонарь, светится. И ходи миллионщицей! Пусть бабье языки чешет, на здоровье! А Илья от тебя никуда не денется. Слышала, как рома[32] говорят? У цыгана девок много, а жена одна. Побегает – вернется.
Стеха оказалась права. Стоило Илье заметить беременность жены – и все вечера напролет он был дома. В гости приходили цыгане, разговаривали, пели, плясали, наперебой просили спеть и Настю, и понемногу давящая сердце боль утихла. Живот Насти рос, Стеха уже уверенно пророчила ей мальчика и не ошиблась. А четыре месяца спустя в их доме появилась еще и девочка…
Настя закончила расчесывать волосы, уложила их в низкий узел, вогнала на место последние шпильки. Подумала о том, что бог все-таки сделал все правильно той весной. Тогда, глядя на пищащий комочек в корзине с соломой, точную копию мужа, Настя всерьез думала о том, чтобы кинуться с обрыва в реку. Удержал только крошечный Гришка в люльке. И до самой осени она не могла прийти в себя, да и Илье было не лучше – слава богу, что Варька была при них и хоть как-то разгоняла тишину, висящую в доме. Два месяца Настя не могла заставить себя заговорить с мужем, а Илья, понятное дело, не настаивал. Кажется, он тогда в самом деле всерьез боялся, что Настя уйдет… Глупый. Куда было ей идти от двоих детей?
Но бог все сделал правильно. Зато теперь у нее есть Дашка, доченька, красавица, огонечек-радость, единственная девочка на всю ораву мальчишек. И кто вспомнит теперь, что Настя ей не кровная мать? Не велик труд родить… А вот нянчиться с дитёнком, да ночей не спать, да кормить, да пеленки менять-стирать, да качать и баюкать, да ставить на ножки, да шить первые платьица и мастерить из тряпок первых кукол, да плакать от радости, слушая пение трехлетней дочери… А скоро еще, бог даст, придется и выдавать ее замуж. Не сглазить бы только.
– Девочка… Где ты?
Настя, вздрогнув, обернулась. Илья вздохнул во сне, перевернулся на спину. Снова позвал:
– Девочка…
Настя села на постель, тронула мужа за плечо. Он мотнул головой, открыл глаза. Сонно сказал:
– Господи… Настька?
– Приехали – распрягай… А ты кого звал?
– Как кого? Тебя…
Она насмешливо подняла брови. Илья улыбнулся в ответ, и по этой улыбке Настя поняла, что он врет.
– Эй, стой! Говорят тебе, останови!
Извозчик, выругавшись, натянул поводья, и бурая клячонка с вытертой на боках шерстью, фыркнув, остановилась посреди Воздвиженки.
– Чего «стой», барыня? Уговор был – к «Яру»…
– Передумала. – Данка на всякий случай еще раз встряхнула мелочь на ладони, но полтинника не было, хоть убей. Не было! А утром был! Куда, проклятый, делся? Вот и съездила, дура, к «Яру». Вот и посмотрела – там Казимир или нет. А может, и слава богу. Все плакать меньше…
– Вот, получи.
– Э-э… – Извозчик сморщился, как от зубной боли, глядя на Данкины копейки. – Добавить бы надо, барыня! С самой Крестовской конягу мучу…
– Бога побойся! – вскипела Данка, ловко выпрыгивая из пролетки. – И так мотал-кружил по всей Москве, как лешак! Давай, проваливай, изумрудный, не то гляну на лошадей – к воскресенью подохнут!
Извозчик оторопело взглянул в сердитое смуглое лицо «барыни» с острым подбородком и раскосыми «ведьмиными» глазами. Почесал затылок под картузом.
– Вот те на – цыганка! А с виду – благородная…
Но этих слов Данка уже не услышала, споро идя вниз по Воздвиженке. Было уже поздно, с темнеющего неба накрапывал дождь, из керосиновой лавки со скособочившейся вывеской «Карасин Петра Луканова и лампы чистим» доносилась чья-то пьяная брань. Когда Данка проходила мимо, дверь лавки распахнулась, и прямо под ноги цыганки серой тенью метнулась кошка. Данка не остановилась, зло сплюнув на ходу:
– Тьфу, нечистая… Без тебя все кверху дном!
