Цок-цок… Цок-цок… И с каждым взмахом маятника подвигаются по циферблату стрелки.
По ним сверяют свои часы — наручные, настенные, карманные, на пароходах, самолётах, под землёй и в космосе — миллионы и миллионы людей на всей планете. Не знаю, как для Лёнчика, а для меня, честное слово, это была сказка. Сказка наяву!
Потом дедушка, Пётр Корнеевич и наш дядька Роман долго ещё тщательно делали замеры часового механизма и переносили их на бумагу.
…Когда возвратились вечером в гостиницу, поужинали и легли спать, мы с Лёнчиком ещё долго не могли уснуть. Кровати наши изголовьями стояли одна к одной, и мы, склонившись с подушек, шептались, обсуждая вновь и вновь всё, что видели за день. Больше всего, разумеется, говорили о Мавзолее и о Спасской башне Кремля. А потом… Лёнчик ещё продолжал что-то вспоминать, но голос его уже шелестел, словно сухой листик на веточке дерева. Но вот дохнул ветер, сорвал его, понёс куда-то вдаль, а вместе с ним и голос моего друга. Глаза мои закрылись, и уже никакая сила не смогла бы поднять веки, потому что по всему телу уже разлилась сладкая истома.
…И снова я увидел себя и Лёнчика на Спасской башне. Стоим у окна, рядом с часами, с восторгом смотрим на Москву. Тогда вдруг слышу я — на ступеньках чьи-то неторопливые шаги. Оглянулся. Да это же Владимир Ильич идёт! Простоволосый, пиджак расстёгнут. Поднял голову, увидел нас, усмехнулся: «Ну что, ребятки, интересно?» «Очень», — говорю я.
«Вот и хорошо, — сказал Владимир Ильич и становится рядом с нами. — Теперь и вашему дедушке, думаю, легче будет обучить свои куранты играть гимн нашей прекрасной Родины. Но помогаете ли вы дедушке в работе?»
«Мы, Владимир Ильич, уже сделали для часов одно колесико», — похвалился Лёнчик.
Гляжу я на друга, а у него глаза горят, словно жаринки.
Ленин положил на плечо Лёнчику руку:
«Молодцы! А мамы на вас никогда не обижаются?»
Я почему-то вздохнул. Владимир Ильич заметил это, улыбнулся:
«Наверное, бывает?.. Угадал же?»
«Один только раз случилось, — признался я чистосердечно, — как на колокольню поднимались, часы искали и задержались…»
Владимир Ильич внимательно смотрит на меня, слушает, а на лице задумчивость. Когда я закончил рассказывать, он заметил:
«Мама, ребятки, — это самое дорогое, что имеем мы в жизни. И надо больше всего на свете ценить её и беречь. И её ласку, и её слово, и её милую, родную улыбку… А чтобы она чаще улыбалась, знаете, что для этого надо, ребятки?»
«Что, Владимир Ильич?» — спрашиваю я.
«Надо, чтобы в ваших дневниках чаще появлялись пятёрки», — молвил Владимир Ильич, доверчиво склоняясь ко мне.
«А-а, — сказал Лёнчик, — это правда. Когда у меня пятёрка, мама всегда улыбчиво смотрит на меня и говорит мне ласковые слова».
«Вот видите же…»
«А у меня и у Лёнчика часто бывают пятёрки, Владимир Ильич, — похвалился я. — Вот по немецкому языку у обоих нас только пятёрки… Мы с Вилли Кюнте переписываемся на немецком языке…»
«Это чудесно, что по немецкому языку у вас пятёрки. А как дела обстоят с родным языком?»
Я прокашлялся. Владимир Ильич прищурил глаза, внимательно поглядел на меня. Заметив мою растерянность, негромко сказал:
«Понятно… Значит, по родному языку у вас не всегда пятёрки?» — и перевёл взгляд на Лёнчика.
«Угу. — Мой друг опустил глаза. — Бывают четвёрки… А на диктанте, смотришь, и проклятая тройка иногда выскочит…»
Владимир Ильич нахмурился:
«Ай-я-яй… Это плохо, ребятки! Прежде чем знать чей-то иноземный язык, надо наидоскональнейше владеть своим родным… Тот, на котором с вами говорит мама, на котором бабушка пела ещё в детстве песни… Без этого, друзья мои, нельзя стать настоящим человеком… Это вы запомните! Кем бы вы потом ни были, какие бы науки ни осваивали, но родной язык, ребятки, прежде всего!»
«Мы вам обещаем, Владимир Ильич, что и по родному языку у нас будут только пятёрки. Чтобы мама улыбалась…» — проговорили мы в один голос с Лёнчиком.
«Вот так… Это мне нравится… Ну, желаю вам успехов…» И Владимир Ильич мне и Лёнчику пожал руку и быстро-быстро пошёл куда-то вверх по ступенькам…
ЖАР-ПТИЦЫ
После поездки в Москву вокруг дедушки на заводе объединилась целая бригада таких, как и он, энтузиастов, которые привыкли что-то конструировать, изобретать. Всех их заинтересовала идея курантов, и они после смены собирались в дедушкиной комнатке в цехе.
А работы было много. Наипервейшая необходимость — рабочие чертежи, и несколько молодых инженеров вместе с дядькой Романом и дядькой Прокопом взялись за них. Они вечерами подолгу сидели в конструкторском бюро над чертёжными досками. Мы с Лёнчиком иногда умудрялись прошмыгнуть туда, и в этом нас выручала дружба с дядькой Романом и дядькой Прокопом. Дядька Прокоп говорил:
— Ну, хвостики… — в последнее время он нас так величал, — заходите. Только договоримся об одном — не ме-шать!..
— Да мы ни гугу… — обещал Лёнчик, садясь на стульчик.
Но не проходило и минуты, как он неслышно проскальзывал меж чертёжными досками, с любопытством заглядывал в каждую. Да и дядька Прокоп недолго оставался серьёзным. Орудуя линейкой, циркулем и рейсфедером, колдуя над ватманом, он сперва начинал бормотать какие-то стихи. Потом, откинувшись на спинку стула и приглядываясь к прочерченной линии, уже напевал громче.
Самой любимой его песней была детская — «Сидит Роман на припечке». Подёргивая в такт песни плечами, он тянул:
(Перевод Валентины Болдыревой.)
А однажды начал импровизировать, по привычке подтрунивая над своим другом Романом и над самим собой:
