полежать и подумать. Просто так.
Нури, например, думал о том, что завтра нужно показать вента Оума Аканиусу — врачу городка ИРП. И о том еще думал Нури, можно ли реставрацию природы считать законченной. Если полагать, что человек действительно последнее и главное, чего достигла природа, то, пожалуй, можно. В массиве появились первобытные люди. И мы сейчас у самых истоков нового зарождения человека. Факт, свидетельствующий о поразительной мощи природы, предоставленной самой себе…
Если бы эти мысли он высказал вслух, то Отшельник, в мире Франсиск Абелярович Судьба, зоопсихолог, много лет посвятивший изучению характера и быта сытого хищника, сказал бы, наверно, так: «Не будьте фетишистом, мастер Нури. Природа сильна, не спорю, но венты — результат нашего вмешательства. Я бы сказал, непредсказуемый результат разумного и осторожного вмешательства поумневшего человечества в дела природы. Доказательство того, что мы, люди, действительно сумели тысячекратно ускорить эволюцию. Слава нам, людям!»
Но Отшельник ничего этого не говорил. Он лежал на спине и смотрел в синее небо на медленно плывущий дирижабль-катамаран. Соединяющая его серебристые корпуса смотровая площадка была полна народу. Двести экскурсантов глядели вниз и сладко завидовали.
— Собачка возле льва… — донесся сверху женский голос.
Варсонофий приоткрыл один глаз. На царской морде его было написано: «А ну вас всех… Только спать мешаете».
Гром тоже дремал, и снилось ему, будто он еще щенок, и Старший несет его на руках, и ему хорошо и сытно, и он дремлет под теплой ладонью.
Олле думал о том, что в условиях поточного производства жизненных благ каждый отход от стандарта желателен, и что молодец Франсиск, который придумал себе такое замечательное хобби — печь хлеб. И кормить путников, которые голодны.
— А пластмассовую мебель, — неожиданно сказал он, — мы все равно разрисовываем под дуб.
Вент Оум вспоминал орнитопланы на светлячковой поляне, их распластанные крылья и вздрагивал от предощущения полета. Он тогда прошел мимо, подавив желание коснуться оперения чудных птиц. А подавленное желание, я вам скажу, еще хуже отложенного.
— Зачем спешить? — философски сказал Олле, ни к кому не обращаясь. — Здесь хорошо пахнет хлебом, здесь озеро и песок, лес и трава. Здесь следует провести день, заночевать, а завтра, как солнце взойдет, выйдем и к полудню будем дома, а?
Естественно, так и сделали.
На окраине городка ИРП, возле стадиона, их встретил конь. Золотой, с тонкими ногами, свисающей до земли гривой, с глазами влажными и добрыми. Он уткнулся в плечо Олле, постоял так с минуту. Вент обошел его кругом, дивясь красоте невиданного зверя. Сердце его раздвоилось между прекрасным конем и не менее прекрасной собакой.
А Нури торопил всех в нетерпении. Межсезонье, воспитанники разъехались по домам, но в детском саду оставались ребятишки сотрудников ИРП, и за три дня, что воспитатель Нури их не видел, душа его изболелась, и он казнил себя еще и потому, что мало думал о них за время отсутствия.
И вот они увидели площадку между сосен, увидели, как трехлетние малыши, голенькие и в панамках, сосредоточенно строят замки из желтого песка. А между ними — Нури не поверил глазам своим — сидел, на коленках и тоже в панамке, малыш-питекантроп и неумело улыбался.
ВИШНЕВЫЙ КОМПОТ БЕЗ КОСТОЧЕК
Воспитатели летнего лагеря дошкольников при океанском центре Института реставрации природы пребывали на песчаном пляжике на берегу озера, там, где неподалеку рыжая саванна упирается в зеленую границу леса.
— Гром нервничает, — сказал Рахматулла.
— Он всегда неспокоен, если Варсонофий облизывается. — Олле играл кисточкой львиного хвоста. — Вообще, псу развернуться негде. — Олле вытянулся на песке, положив голову на львиный бок.
Нури сосредоточенно рассматривал синего жука, застывшего на желтой кувшинке. Какая-то птаха кричала в лесу радостно и тонко. Хогард откинулся, подставляя солнцу незагорающее лицо, серьга в его ухе нестерпимо сверкала.
— А вчера бувескул высветлил компот и раздвоился. — Хогард старался поймать взгляд Нури. — Это, скажу вам, зрелище.
— Это что, — пробормотал Нури.
Жук слетел с кувшинки и копошился в песке у морды Грома. Пес прикрыл его лапой, прислонился ухом, вслушиваясь.
— У меня третьего дня двое завернулись в гракулу. — Иван Иванов доел персик, закопал в песок косточку, потом вытащил из носа Рахматуллы длиннющего ужа и швырнул его в озеро. Уж поплыл, оставляя на зеркальной глади усатый след.
— Не может быть. — Олле приподнял голову. — Гракула уплощается, если она перед тем кубична.
— Именно. Они подстерегли такой момент и гладили ее в четыре ладошки.
— В четыре? Кто бы не уплощился… — Рахматулла проводил взглядом ужа, потрогал себя за нос. Потом закинул ноги за плечи, встал на руки и застыл в этой невозможной позе.
Иван насыпал над косточкой холмик, набрал в горсть воды и полил. Истомная жара погружала в дремоту, и горизонт расплывался в колышущемся мареве. Гром залез в воду, улегся мордой к берегу. С усов его капало.
В пещере запищал зуммер и послышался голос Отшельника:
— Это вас, Олле. Сатон говорит, что вход в центр кто-то блокировал. Он интересуется вашим мнением.
Олле встал, и лев тут же полез в воду в сторонке от пса.
В пещере было сумрачно и прохладно. Отшельник сидел в плетеном кресле над чертежами механозебры, а над письменным столом в туманном сфероиде фокусировалось объемное изображение Сатона. Они о чем-то тихо беседовали.
— Я слушаю, здравствуй, дед, — сказал Олле.
— Ни Нури нет, ни Ивана. — Сатон форсировал звук. — Куда все подевались?
— Педсовет у них. А я там в качестве сочувствующего.
— Педсовет! А у меня тут гад лежит. Смотри.
В сфероиде возникло знакомое изображение входа в центр ИРП. На белых ступенях между двумя золотыми дельфинами разлеглась огромная серая кобра. Голова ее была приподнята и беспокойно шевелилась.
— Ни войти, ни выйти. — В сфероиде снова возник Сатон.
— Это не опасно. Идите смело.
— То есть?
— Это голограмма, дед. Через нее ступени просвечивают. Видимо, Нурина ребятня забавляется.
— М-да, — Сатон дернул себя за бороду, — с вами не соскучишься.
Олле вышел из пещеры, задвинув за собой занавес. Конь, мокрый после купания, ждал его, и Олле прижался к прохладному боку. Воспитатели уже искупались и снова валялись на песке. Только Нури, равнодушный к жаре, о чем-то сосредоточенно думал.
— Там кто-то из твоих сфокусировал змею… — сказал Олле.
— Это что, — махнул рукой Нури. — Это ерунда. Хуже всего, что я тоже погряз.
— А кто еще? — спросил Иван. — И в чем?
Персиковая косточка уже проросла, и Иван нетерпеливо вытягивал из песка маленький ствол, распрямлял ветви и проглаживал между пальцами листики. На глазах под его руками завязались бутоны и распустились в соцветия.
— Опылять пора, — пробормотал Иван. Он вызволил из шевелюры Хогарда неведомо откуда взявшегося шмеля и поднес его к деревцу. Шмель с довольным урчанием принялся за работу.
— …в самодовольстве, Иван. А что? Все у нас здоровы, веселы, учебные программы выполняются. Да и сезон на исходе. Не жизнь — сплошной санаторий. Олле вон укрощает и без того кроткого, аки агнец, льва, Хогард шлифует свои коллекционные алмазы. А мы, между прочим, на работе.
