— Я сам по себе. — Из раны на подбородке лилась кровь, Олле сосредоточился, чтобы унять кровотечение.
Джольф IV выпрямился.
— Непостижимо. Пытаюсь и не могу понять, — сказал он. — За минутное удовольствие заплатить жизнью, вы ведь знали, чем рискуете… испортить праздник! Это непростительно и… почему я с вами вожусь, Олле? Чем-то вы мне нравитесь. Может быть, своей раскованностью, непривычной для Джанатии? Или мне хочется обратить вас в нашу веру? Безнадежная попытка, не правда ли? А ведь наше почтенное общество пользуется уважением власть имущих. Имущих явную власть, тайная у меня: премьер, генерал Брагис, наконец, пророк. Надеюсь, вы не думаете, что они нас боятся, надеюсь, вы понимаете, что их уважение искренне? Уж вы-то могли бы понять — организованная преступность — один из краеугольных камней, на которых зиждется здание общества всеобщего благоденствия, государственный аппарат не мог бы существовать без нас, ему просто нечего было бы делать. Мы, и никто иной, обеспечиваем существование полиции, судов, прокуратуры, тюремной администрации, банковской охраны, страховых обществ и еще многих государственных институтов. Изыми мы свои вклады, и банковская система рухнет. Воздержись мы от ликвидации экологов — и под угрозой спокойствие государства. Один мой сотрудник в ранге приемыша уже только фактом своего существования гарантирует безбедную жизнь пяти государственных чиновников, такова статистика. Мы и только мы даем тем, кто стоит у власти, возможность продемонстрировать единство слова и дела, единство намерений и исполнения, о которых тоскуют управляемые массы. Процессы над мафией так утешительны, они будят веру в добрые намерения власть имущих. Вам еще не смешно, Олле? Государство с его центурией и другими карательными органами могло бы покончить с нами, со мной в считанные дни, и никакая электроника меня бы не спасла. Но этого никогда не будет. Мы были, есть и будем. С нами всегда будут бороться, но никогда не победят!
Олле слушал этот панегирик преступности и по той легкости, с которой Джольф походя упомянул о расправе над экологами, понял, что приговорен. Джольф прикрыл глаза, ему нравился собственный голос. Олле прервал его:
— Бросьте, Джольф. В истории нет такого преступления, которое не пытались бы оправдать соображениями высокой пользы и даже морали. Поразительно, что вам верят.
Джольф стал непритворно весел. Нет, какое-то обаяние, свинское обаяние в нем все-таки было.
— Можете представить, верят. Или делают вид, что верят, а это, в общем, равноценно. Не правда ли, господа?
Господа закивали. Двусмысленность вопроса не дошла до их мозгов, не привыкших к таким тонкостям. Эти верят, подумал Олле, жратва, женщины, деньги, зрелища — цель и смысл жизни для них. Только ли для них? А те, вдоль дорог, потенциальные миллионеры. Кто из них не пойдет в услужение к Джольфу с истовой верой и радостью?
— Преступник как личность не в состоянии подняться выше среднего уровня. И в силу этого крупный преступник вашего масштаба, Джольф, всегда концентрирует возле себя серость, оглянитесь. — Олле торопил события, поскольку ощущал, что левая рука, неудобно зажатая, стала терять чувствительность. Он заметил, что Джольф медленно бледнел, взгляд его терял осмысленность. — Власть и богатство, вот что позволяет утвердиться преступной личности, всегда, в сущности, сознающей свою заурядность…
— Я не договорил, — медленно произнес Джольф. Глаза его сходились к носу, и он, встряхивая головой, возвращал их на место. — Я еще не рассмотрел последнюю возможность. Точнее, единственно оправданную причину вашего появления в Джанатии. Дорогой подарок премьер получит от меня — доказательство нарушения конвенции о невмешательстве. И, конечно, не один такой подарок.
— Десяток разбитых физиономий у мерзавцев, которым ни одна пощечина лишней не будет, да пара разорванных псом штанов — это вы называете нарушением конвенции? Нет, Джольф, я сам по себе, как и вы, не имеющий отношения к Джанатии. Судить вас можно и по законам Джанатии, и по законам ассоциированного мира.
— Мои анатомы, — Джольф обрел способность смотреть прямо, — сейчас привяжут вас к этому креслу и подключат напряжение. Сначала вы нам все расскажете, а потом сойдете с ума от боли, и превратитесь в тихого запуганного идиота, и будете вздрагивать от резких звуков и бояться собственной тени…
— Развяжите, и посмотрим, кто кого будет бояться.
— Я не хочу лишать своих соратников удовольствия видеть, как будет терять лицо Олле-великолепный… Господа?
— Только чтобы сразу не подох, как старик Тим.
— Ну, он молод, он силен. Он много выдержит. Привяжите его.
Четверо навалились, прижали. Пятый анатом завозился за спиной, пытаясь снять наручники.
— Шеф, здесь у него на руке какой-то браслет, я такого не видел.
— Любопытно. — Джольф вертел браслет, рассматривая экранчик и выпуклости узора. Он надавил на что-то там, экранчик осветился, побежали красные числа вызова. — Пусть посмотрят специалисты.
Браслет Амитабха — невиданный свет, подумал Олле, все-таки хорошо оснастил их Сатон. Вот сейчас, сейчас! Успеть поймать мгновение. Джольф сделал движение, и Олле отчетливо увидел, как складывается браслет. Ему давили на плечи, и он ринулся всем телом вниз, увлекая за собой рычащих охранников.
До того как браслет сработал, Олле успел спрятать лицо в колени, но невозможная по интенсивности вспышка света ослепила его. И он замер так на минуту, пережидая световой шок, потом вывалился из кресла, сжавшись в комок, вывел из-за спины скованные руки и открыл глаза. Плоские черно-белые фигуры главарей и челяди были недвижимы, реальность для них исчезла.
«Смотрели они на меня, — думал Олле, — так что сетчатка у них обожжена, но не выжжена, надолго вряд ли кто ослепнет». Он подполз к столу, взял блик, зажал в коленях, наложил соединяющую пластину наручников на раструб и изловчился нажать на спусковой крючок. Олле не считал блик серьезным оружием, разве что для ближнего боя. Но на выходе температура луча достигала четырех тысяч градусов, и пластина почти мгновенно испарилась. Таким же путем Олле избавился от оков и, морщась от ожогов, плеснул воды из сифона поочередно на оставшиеся на запястьях и лодыжках стальные браслеты. Потом сжег кресло и пульт и отбросил ставший бесполезным блик.
Мир стал постепенно обретать объемность. Скорбя о том, что не может поднять руку на беззащитного, Олле с сожалением оглядел Джольфа и присных его, разоружил ближайшего громилу и вышиб ногой дверь. Он возник перед охраной с пистолетом в левой руке, злой и грозный. От хлесткого удара ладонью по шее обморочно закатил глаза и осел ближайший анатом.
— Не вздумайте стрелять! Изувечу! Лечь на пол, быстро!
Его знали. Со вчерашнего дня особенно хорошо знали. И с готовностью, словно только и ждали команды, повалились животами на замызганный пластик пола.
— Мне тоже лечь? — Офицер спокойно смотрел в лицо Олле. После мгновения раздумий Олле поддался чувству симпатии.
— К дверям! Он шевельнул пистолетом. — А вам всем лежать! Кто двинется — пристрелю.
Они вышли, офицер впереди, Олле привалился к двери, его подташнивало. Где здесь выход, черт его знает.
— Ну что ж, пойдем. — Офицер рассматривал его со жгучим любопытством.
— Куда?
— У вас сейчас путь один.
Олле почувствовал шорох за спиной, приоткрыл дверь, рявкнул: «Лежать!» — и снова закрыл.
— Вы знаете мой путь.
— Знаю. Зовите меня Дин.
— Дин.
Они пробежали по длинному переходу. Оба стража с автоматами у неприметного входа в личную тюрьму Джольфа были мгновенно разоружены. Олле втолкнул их в полутемный коридор тюрьмы, закрыл скрипучее полотнище дверей и задвинул наружный засов.
— Сейчас нас увидят на пульте в диспетчерской. — Офицер вынул блик, Олле покосился на него, промолчал. — Идите впереди меня. Будет лучше, если вы мне скажете, сколько еще времени у нас есть.
Встречные подручные и приемыши, завидев Дина, вытягивались. Заминка произошла только в
