трещит. Повернулся я и пошел. Не помню, как до катера добрался. И очнулся в лазарете, лежу на боку, голова перевязана, спина болит, а рядом капитан с выражением заботы на лице.
«Ага, — говорит, — очухался. Это хорошо. Ну, джефердар ты еще мог на место сгоряча повесить, не знаю, чего тебе в кладовке понадобилось. А с азотом ничего понять не могу, сосуд-то полон, не мог же ты разлитый с пола собрать… Я нашел тебя на трапе, на голове шишка с кулак, комбинезон сзади порван, спина белая…»
«Все в порядке, капитан», — говорю я. А сам тоже не все понимаю. Гематома на голове, обморожение — это я мог силой воли над собой учинить. Но комбинезон порвать, не желая того… И поныне это для меня загадка.
«Давно я так?»
«Да уж час, не меньше», — отвечает капитан, сооружая мне оздоровительный коктейль, гоголем- моголем именуемый.
Лежу я, мобилизовался на выздоровление. Понимаю, что пострадал за други своя, и возгордился в сердце своем. И правильно сделал, что возгордился, капитан-то мне недешево достался. Далее рассуждаю, что капитан может выйти из катера и снова попасть под гипноизлучение и потому надо его запереть, пока я остальных вызволять буду. Шевельнулся я, пока капитан с миксером возился, чувствую, спина болит, но терпимо. И встать, чувствую, могу. Выпил коктейль, таблетку проглотил и говорю: «Капитан, я там притащил в виварий какого-то зверя пушистого и с хоботом. Правда, хобот так себе, если в два кулака впритык взять…»
Последние слова я говорил зря, так как капитана в лазарете уже не было, он бегом бежал в виварий, чтобы пуджика обслужить. Это мне не понравилось: значит, капитан не забыл, значит, и здесь он о них думает, значит, наличествуют остаточные явления гипноза. Плохо. Это потребует от меня принятия экстравагантных и нежелательных мер… Я услышал, как капитан хлопнул дверью вивария. И я защелкнул снаружи задвижку. Для этого мне даже вставать не пришлось: зная конструкцию, телекинетически управиться с замком — пара пустяков. Естественно, в виварии никого не было, но там была вода и еда…
Травмы мои были кстати не только с точки зрения спасения капитана от рабства. В нашей галактике каждому известно, что ничто так не было развито в нашем экипаже, как чувство товарищества, и исходя из этого я решил использовать шишку на голове, чтобы заманить на катер и биолога. Он был у нас вместо корабельного врача — это раз. И у него хобби — нейрохирургия — это два. Шишка, хоть и не более чем плод моего воображения (а укажите мне болезнь, в которой воображение не играет роли), выглядела убедительно, и биолог не мог не заняться ею, чтобы уменьшить мои отнюдь не мнимые страдания. В крайнем случае, думаю, дам согласие на трепанацию черепа, якобы для устранения последствий сотрясения мозгов. А какой любитель устоит перед такой возможностью?
…Биолог долго рассматривал устрашающую чалму из бинтов, которую я сварганил у себя на голове. К тому же я был бледен от боли в спине (уж лучше бы я вызвал ожог, как-то привычнее). Он даже перестал почесывать шею возле нижней губы своего пуджика. Очень мне захотелось дать ему по хоботу, но я понимал, что пока еще не время.
«Джефердар на затылок упал, — скривился я. — Дулом вниз. И перевязать некому».
«Дай посмотреть», — страстно выдохнул биолог.
«На, гляди! — Я сел, сдернул с головы чалму и застонал. Биолог почтительно уставился на мою гулю. — Тошнило. И сейчас голова болит. И озноб…»
«Сотрясение. Точно тебе говорю — сотрясение. Но куда ты? Тебе покой нужен».
«На катер. Ты чеши, не отвлекайся. А я пойду, лед на голову положу, может, поможет».
«Лед — это в самый раз…»
Биолог догнал меня, когда я поднимался на катер. Он взял меня под руку и повел в лазарет, но не довел. Я буквально вдавил его в дверь вивария и закрыл створку, не слушая громких высказываний капитана.
Все! На сегодня с меня хватит. Памятуя, что сон — лучшее лекарство, я завалился у себя в каюте и проспал весь день и всю ночь. Зато встал здоровее, чем был. Брился на ощупь, чтобы лишний раз не глядеть на себя в зеркало: берег хорошее настроение.
Пошел к лагерю, или колонии, — не знаю, как назвать. А может, правильнее — к лежбищу пуджиков. Спина почти не болела, шишка помягчала и спала, что сильно утешило меня. К поясу у меня был привязан видикортиновый линь, который ни перерезать, ни даже перегрызть нельзя. Я занял позицию в кустах возле ручья и ждал недолго. Космофизик закончил отделку сарая и, сидя на днище опрокинутого ведра, любовался содеянным безобразием. Надпись о том, что здесь был я, он замазал, и это почему-то показалось мне обидным. Я сосредоточил взгляд и легко отвалил от стенки большой кусок штукатурки. Песок с глиной — с этим и ребенок справится.
Космофизик заволновался, собрал в кучку штукатурку, схватил ведро и побежал к ручью. Этого мне и надо было. Я дал ему набрать воды и, когда он разогнулся, обездвижил его. Космофизик стоял как памятник самому себе, пока я опутывал его линем. Потом я передохнул немного, перекинул его через плечо и отнес на катер. Всю дорогу ведро с водой, зажатое в его руке, болталось и било меня по бедру. Я уложил космофизика на стол в лазарете, убедился, что линь не мешает кровообращению, и вернул телу подвижность. Вернулась и способность скрежетать зубами.
— Ну Вася!
— Лежи, — говорю я. — Развяжу потом, а сейчас у меня планетолог на очереди.
— Чего я тебе сделал, а?
— Мне ничего. Но ты пошел против естества, ты презрел естественное стремление всего живого к красоте.
— Не шел я против естества.
— Шел. Ты на планете сарай построил.
— Дворец! — закричал космофизик.
— Сарай! — говорю я, а сам в эпидиаскоп для воспроизведения рентгеновских снимков голографическую пленку вкладываю. Включил аппарат, и во всю стену возник оскорбляющий взоры сарай, снятый мною в разных ракурсах.
Увидел это и сник мой космофизик и даже барахтаться перестал, только зашептал что-то детское и трогательное.
…Я долго не знал, как подступиться к планетологу. Он с утра сидел на дереве и срубал ветки, которые собирали в кучу киберы. Выключить киберов я не решался, так как это могло насторожить и планетолога, и Льва Матюшина, и без того, наверное, обеспокоенных долгим отсутствием капитана и двух десантников. А невыключенные киберы — как там у них программа перестроена, не знаю — могли, чего доброго, помешать мне скрутить здорового планетолога. Здорового? Ну а если больного? Если я понесу на катер больного планетолога, то ни киберы, ни Лев вмешиваться не станут. Значит, и надо нести больного.
…Это было божественное зрелище, когда планетолог принялся за сук, на котором сидел. Сук у ствола был толст, но он старался и только щепки летели. При этом планетолог затравленно озирался, видимо чувствуя, что делает что-то не то. Я дождался, пока он тюкнулся копчиком о планету, и принял его в свои объятия.
Когда я нес его напрямик через лагерь, Лев перестал терзать гитару и, покачивая плечами, двинулся на меня.
'Он у вас больной, — объясняю. — С дерева свалился и ни на что больше не годен. А я его выхожу, и он снова сможет веточный корм заготавливать. Понятно?
— А капитан что? Тоже болен? — Лев облизал губы. Голос его был хриплым. — Это все твои штучки, Василий. Но со мной у тебя ничего не выйдет. Я буду петь, пока могу.
— Левушка, — взмолился я. — Пойдем домой, а? Умоешься, покушаешь, спать ляжешь в нормальных условиях. А завтра споешь всем нам, а мы тебе аплодировать станем. Ну что тебе здесь? Зачем тебе эти носатые?
Лев топтался передо мной, тоска застыла в его карих очах, от вздохов склонился ближайший кустарник. Конечно, ему очень хотелось домой, на катер.
— Каждому свое, — всхлипнул Лев. — Видно, судьба у меня такая. Буду петь…
