Догони, спроси: «Куда спешите, уважаемый?» А никуда. К теще на блины…
Что же это? Новые правила? Новый закон автомобильной улицы? А может быть, просто-напросто самый древний закон? Волчий? Не обгоняй.
Ах, птица-тройка! Лошадиные силы, карданы, цилиндры, приемистость…
Да простят меня великодушно романтики.
Но кто из нас, водителей, умеет в какое-то мгновение поступить однажды как мой попутчик? Разве так просто? Нет, куда нам. Едут по разным дорогам люди. Кто впереди — замечаем, где обогнать — видим, а кто за нами, те сами по себе, нам не до них.
И все же хотел бы я. знать, кто же он?
По номеру автомашины сделать это несложно. Поеду в ГАИ, там найдут карточку… Если найти не смогут, значит, я угадал сюжет. Если найдут — буду очень рад.
Я постучал в квартиру на последнем этаже огромного дома.
Звонок не работал, дверь открыла девочка лет восьми.
— Папа уехал на севел, — сказала девочка и повторила, — на севел.
— На севел?
— Не на севел, а на
— Очень хорошо. Позволь мне, пожалуйста, написать записку и номер телефона.
— Пожалуйста.
Как все просто!
Двадцатый век. Настанет время, когда никто ничему не будет удивляться.
Он позвонил около двенадцати ночи. Я только что пришел из больницы. Он — это мой таинственный дорожный попутчик. МОИ-80-06.
— Здравствуйте…
Слышно было не очень.
— Я заходил к вам, хотел пожать руку.
— Спасибо.
— Где вы находитесь?
— В Архангельской области.
— Ничего себе!
— Мне позвонила жена. Сказала ваш телефон.
— Спасибо, я рад.
— Очень приятно.
— Я скоро поеду приблизительно туда, где вы.
— Мы на станции Вилюйка.
— Давайте встретимся.
— У нас поезда не останавливаются. Только семнадцатый на две минуты.
— Хорошо, приходите на станцию. Поеду послезавтра семнадцатым.
— Ладно.
— Вам что-нибудь захватить?
— Чернила для авторучки.
— Хорошо.
— До свиданья!
Двадцатый век!
Он далеко. Я радуюсь, я доволен. Приятно сознавать полную свою несостоятельность в угадывании «сюжетов». Грустно было бы разувериться.
8
Меня больше не волнуют вокзалы.
Когда-то Шеф говорил, если ты хочешь узнать, кончилась молодость или нет, поди на самый ближний вокзал, встань в конце перрона и проверь: тянет ли расстояние, зовет ли к себе дорога? Если не позовет — плохи твои дела. Значит, годы вершат свое равнодушное дело, значит…
Я вышел на перрон, и дальние сигналы дорожных светофоров не показались мне путеводными, тревожно волнующими, как в детстве, маяками. Синие рельсы были «путями», по которым нельзя ходить, а не той незнакомой, стремительной дорогой в далекое, в совсем неуловимое.
Давно ли сверкающие вагоны, готовые бежать на север, веяли на меня снегом даже в самый жаркий день, веяли звонкими деревянными тротуарами, северной черной сосной, комариной морошкой, льдом и горьким холодным дымом.
А вагоны южных поездов сами собой томительно пахли вечерними теплыми сумерками, станционными шашлыками, бородатыми пальмами, фруктовым базаром, нагретым камнем и газированной волной, вспененной горячим солнцем.
Наш вагон пахнул на меня пригородной прокуренной электричкой, больше ничем. Тесное купе, стертый коврик-дорожка в коридоре, стеклянный график движения, титан с кипяченой водой. Поезд громыхал где-то на самых последних окраинах.
Это была меленькая северная станция. Домишки на ней светились крышами, как серебряной чешуей. Мы стояли около минуты. Он появился на земляном перроне с чемоданом, в забрызганном грязью пальто, небритый.
Мы узнали друг друга сразу. Я побежал к нему навстречу, он замахал рукой:
— Не спешите! Я проеду с вами две остановки. Надо мне…
Я взял у него чемоданчик.
— Ну что ж, будем знакомиться?
— Будем.
— Я — могилокопатель, — сказал он.
Молоденькая проводница прыснула.
— А я собиратель чудес.
Он просиял.
— Эта глина из могил? — спросил я.
— Какая? Ах, на ботинках… Нет, она станционная, кондовая. Бежал к поезду напрямик через веси и хляби.
— Тогда вам надо согреться. — Я подмигнул.
— Надо.
Звенело стекло на зыбком столике. Он хотел поправить очки, но рука его неловко задела дужку, и они полетели на пол. Он долго шарил слепой рукой под столом, хотя очки лежали на самом виду. Я подал их. Он опять, как-то не сразу, нашел мою руку, с очками, сузив беспомощно близорукие глаза.
— Благодарю.
«Какой же ты слепой! — подумал я. — И как он разглядел меня среди ночи? Ах ты симпатяга…»
Чистенькие официантки, плафоны, шторки, белый день — словом, целый набор условностей, мешающих нам, когда мы перестаем быть восторженными школьниками.
Он и я… Была между нами какая-то неловкость. Ну что я могу сказать ему? О нем говорить?..
Он выручил нас обоих, спросил, кивнув на мелькавшие перед окном откосы:
— Вы знаете, почему рядом с нашей дорогой так много разных надписей, выложенных камешками?
— Камешки? Наверное, так положено: делать каменными всякие правильные мысли.
