Матери своей
Анастасии Ивановне посвятил автор
все это
31 дЪкабря 1899 года
Петербургь
Это письмо когда-то очень давно писал мой дед, известный русский физик. Я вклеил старинную открытку в новую глянцевую тетрадь… Пускай начинается мой дневник с нее, пожелтевшей открытки деда.
Тетрадь первая
Лада
1
Мне подарили собаку, рыжую, мохнатую, как помело, которым отряхивают пыль с автомобилей.
Ребята сказали:
— Ты владелец машины, тебе нужна такая собачонка.
— Но меня прохожие засмеют!
— Много понимают они, твои прохожие. Ни один порядочный без такой собаки не поедет. Бери шавку, тебе говорят!
Я бросил игрушку над задним сиденьем.
Они улыбались, ходили вокруг, пальцами трогали капот, нюхали обивку, притворяясь пораженными, восхищенными, как будто перед ними стоял не автомобиль, а бог знает что.
— Молодец! Накопил и машину купил.
— Отличная коляска!
— Но ржавеют они моментально. Год или два проедешь, а потом все меняй. Железо дохлое…
— Ты к Валерьянычу… Пускай он тебе литерной донышко проварит, на века…
— И будет у него не машина — ископаемое бензозойской эры.
— Ну что напали на человека? Р-разойдись… Уехать не дадут, — сказал Шеф, обнимая меня.
Он вышел к подъезду, накинув на плечи осеннее пальто.
— Ты все-таки, знаешь… осторожней… близорукость, она… юбилейщик ты мой, — он едва не уронил пальто, неловко перехватил спадающую полу. — До свиданья, — поднял он руку.
— До свиданья!
— Позвони маме! — крикнул кто-то вдогонку. — Никак не может пробиться к тебе…
Машина мягко легла на влажную дорогу.
Позвонить? У мамы никогда не было телефона…
Сосны бежали навстречу в лесном коридоре. Он оборвался мгновенно, и дорога скатилась гибкой лентой в осененные вечерние поля.
Нам далеко. Низкое солнце мешает, морочит, путая в белой дымке тумана мокрый асфальт и озерные блики, желтые склоны, свет и звуки, синие стога и темные березы, крыши деревень, мычание коров и шелест вокруг: от листьев, от сена и дороги.
Нам далеко.
Мошки лупили в стекла, погибая на них крапинками.
Нам далеко. Дорога длинная-длинная. Где-то на половине пути мелькнет смешная тоненькая речушка Юрочка. Брякнет сухой деревянный мост. А за ним, как всегда в последние три-четыре недели, настанет ночь.
Я не привык, не умею водить машину в темноте. Ночная дорога слепит огнями, пугает невидимой кромкой. Поэтому каждый вечер я спешу, пока не смеркнется, проехать ее, нырнуть в шумный город, полный света, ясности, покоя.
Но темнота с каждым днем настигает меня все раньше и раньше. Летом первые сумерки набегали на самом конце дороги. Теперь я не успеваю доехать к Юрочке. — зеленому ручейку.
Так наступает осень, торопит она меня, догоняет…
Я резко прибавил скорость, и моя нелепая собачонка перевернулась, подняв мохнатые лапы.
Названия деревушек мелькали мимо: Вялки, Родники, Шмеленки.
Пахло дымом, лиственным горьким дымом костра. И казалось, дым от него натек в низину, плыл вечерним разливом, подкрадываясь к дороге. Клены повисли над белым неожиданным озером, боясь окунуть в холодное малиновые шапки.
Вдоль обочины в тумане шагал деревенский мальчик, наверное, лет семи. Не оглядываясь, топал он в зыбкой, взвеянной влаге.
— Эй, хлопчик!
Я затормозил. Мохнатая собака ударила меня в затылок и упала рядом со мной. Малыш поглядел на меня.
— Садись, подвезу.
— Не.
— Это почему же?
— Мамка не велит.
— А куда идешь?
— К бабушке.
— Не страшно? Садись…
— Не.
— Вот какой несговорчивый…
— Собака?
— Ну да, собака.
— Игрушечная? — он придвинулся ближе.
— Не лает и не кусается. Когда неправильно еду, бьет меня по макушке. Не торопись, говорит, в тумане в беду попадешь.
Паренек улыбнулся.
— Хочешь, подарю!
— Ага.
— Ну бери.
— Не.
— Почему?
