— Айла, айла, айла!..
Там, по экрану, шла в синеве молодая женщина. Загорелыми руками она держала над головой наполненный чем-то влажным, поэтому, наверное, сверкающий на солнце кувшин.
— Айла, айла, айла! — звала женщина.
— Айля, айля, айля, — передразнил кто-то невидимый тонюсеньким голоском.
Гибкая женщина расплескала кувшин и сдвинула брови, как-то слишком притворно, забавно.
Милая, милая, не пропадай, пожалуйста, ну еще немножко. Ну подожди… Я хоть взгляну, какой на тебе наряд, какие бусы, какой узор на кувшине…
Видение погасло. Замер отдаленный звук, похожий на песенку-дразнилку.
— Время? — спросил я.
— Четырнадцать секунд, — ответил Шеф. — На две секунды больше… На этот раз ни одного молитвенного жеста.
— И картинка не прыгала, — сказал оператор и включил свет.
Кажется, у всех у нас были довольные физиономии.
— Банальные кадры…
В аппаратной сидел незнакомый человек. У нас посторонние как-то сразу привлекают внимание.
— Вот, познакомьтесь… кинорежиссер… большой человек в области кино… Вам понравилось?
— А вам?
— Это самые замечательные на всем белом свете картинки, — сказал я.
— Может быть. Но сделаны, мне кажется, плохо.
Режиссер говорил уверенно, громко, почти выкрикивая. Так разговаривают пилоты, привыкшие к постоянному гулу больших аэродромов.
— Как по-вашему, что было на экране? — спросил я.
— Несомненно, телевизионная документальная передача.
— Вы уверены?
— Да.
— Почему?
— Видите ли, передача была не только документальной, нехудожественной, передача была неумелой, непрофессиональной.
— А можно ли по такой небольшой передаче…
— Можно, можно, смею заверить, — он вышел на середину аппаратной. — Когда вы сидите в кино… вы, я надеюсь, ходите в кино?
— Ходим. Даже на детские сеансы, — необычайно вежливо сказал оператор.
— Ну так вот, — кивнул гость, — вам на экране все кажется легким, простым. Так ведь?
— Угу, — ответил наш оператор.
— И вот перед вами ходят актеры, спорят, едят, пьют. Кадры меняются перед вами, действие бежит или тянется нудно и долго, если фильм скучный. Вы не замечаете постановки маленького кадра, не знаете, что порой все мгновенные позы героев составляет, придумывает, рисует главный человек в кино — режиссер.
— Не замечаем, — вздохнул оператор.
— А для меня каждый кадр — это маленькое живописное произведение, созданное большим художником. Или ремесленником!.. Иногда кадрик живет секунды, но по тому, как он скомпонован, освещен, в какой крупности взят, можно видеть руку создателя… Кино делают иногда великие живописцы, но встречаются нередко мазилы, пачкуны.
— Значит, кино, которое мы с вами только что видели… — начал Шеф.
— Сработано плохо, неряшливо. Неряшливо! На левой стороне кадра зияла пустота, хотя фигура шла вправо. Над головой женщины слишком большое пространство. Ноги могли срезаться в любой момент. А ноги у нее необычайно красивы. Такую походку прятать… Затем ограда, кусты, ненужные тени, все движение было на правой, перегруженной стороне. Я бы взял крупнее, много левей, чуть выше, но в противоположной диагонали.
— Вы заметили даже тени?
— Конечно.
— Вам и такая мелочь не понравилась?
— В кино мелочей нет… Вы не представляете, что иногда не ко времени вымытая голова героини фильма заставляет прекращать съемку на три-четыре дня!
Горластый, небольшого роста, с резким движением рта, напористый человек, он распушил, унизил наши картинки, наше маленькое чудо.
Мне стало грустно. Я видел, как оператор вот уже минут пятнадцать усиленно трет бархоткой зеленый глазок на пульте. Наверное, всегда так бывает, если кто-нибудь шутя сделает неказистым, жалким твое маленькое тайное чудо.
— В нашей передаче вы заметили руку мазилы, так?
— Во всяком случае, никакая солидная студия такие кадры не выпустит. Похоже на скверную любительскую съемку.
— Но рука любителя могла сделать игровой, художественный фильм. А вы сказали, что кадры документальны. Вы уверены?
— Конечно… Почему я так решил?.. Во-первых, не было ритма. Камера неподвижна, действие затянуто. Не было игры, постановки. Но главное — звуки. Все было перемешано: стук и шелест, плеск и голос. Была так называемая звуковая грязь.
— По-вашему, передача все-таки была телевизионной? — вкрадчиво спросил я.
— А как же иначе? — ответил он. — Экран, телевизор…
Вот оно что! Просто не может представить себе ничего другого.
— Большое вам спасибо.
Консультант вежливо тронул кармашек у себя на груди.
— Не стоит благодарности… Подпишите, пожалуйста, пропуск. До свиданья! — громогласно, почти скомандовал он и ушел.
— Ну как? О чем думаешь? — спросил меня Шеф, когда гость удалился.
— Да так, ни о чем, — ответил я. — Думаю, как тебе удалось провести сюда постороннего.
— Он еще недоволен!
— Мне мало, ты уж меня извини, — сказал я.
— Попа хочешь? Все-таки попа?
— Да, его, преподобного батюшку.
— А ты не замечаешь, как странно звучит «поп» в этой комнате, у этих приборов?
— Замечаю, но мне плевать на звуки. Я предпочитаю свет… Пусть будет кто угодно, батюшка или сам нечистый, плотник или сапожник, маляр, садовник, портной. Пусть приходит кто хочет, кто может.
— Кто хочет, кто может… У нас не проходной двор.
— Но ты не хуже меня понимаешь, зачем они могут понадобиться.
— Не упрекай невиноватого, — сказал Шеф. — Я понимаю.
Только тебя никто убедить не сумеет.
— Помогло?
— Да как тебе сказать… Когда мы с ним побеседовали, я вдруг подумал: мои картинки не могут быть отражением телевизионных передач. Просто не могут.
— Не понимаю, что переменилось. Почему не могут?
— Беседа подсказала мне лишний довод.
— Какой?
— Вспомни главные сюжеты современного телевидения.
Он улыбнулся.
— Футбол!
— Ну и что?
