– У меня короткий ум, бабий. Я могла бы только помочь другому. Кто горит… Уголек пошел через реку… Хочешь, буду соломинкой? – она встала и босиком подошла к нему, уткнулась лицом в грудь. – Иди по мне…
– Уголек сжигает соломинку и тонет. Сгоришь!
– Ну и пусть! Под тобой сгореть не страшно.
И Сироткина поцеловала его в шею.
Вячеслав дотянулся до брюк, вынул ремень и, надев его на Надю, затянул пряжку у нее на животе. Она молча следила за его движениями.
– Разве так красивее?
– Не в этом дело! Будет за что держаться… Он притянул ее за ремень к себе.
– А это что? – немного погодя спросил он, отодвинувшись, впервые заметив у нее на животе небольшой, ладно зашитый рубец.
– Аппендицит. Некрасиво?
– Красиво! – он стал целовать шов.
– Странно, – задумалась она. – Странно, что ты меня любишь после… Или ты для вида? Тогда не надо. Я уйду.
– Боишься увидеться с Рапом?
– Не хочу, чтобы видел тебя со мной.
– Чепуха!
Ивлев лежал на диване и читал. Надя, чтобы не надоедать ему, оделась, села в кухне на табуретку и курила сигарету за сигаретой. Раппопорт позвонил в дверь, и Надя ему отворила.
– Разве я сомневался, что у Ивлева хороший вкус?
– Спасибо, – вежливо ответила она.
– По-моему, пахнет жареным, – весело сказал Тавров, проходя в комнату в сопровождении обеих кошек, которые встретили его в коридоре и вились вокруг.
Рап втягивал воздух большим ноздреватым носом.
– Сейчас приготовлю, Яков Маркыч. – Надежда обрадовалась, что у нее нашлось дело, и побежала на кухню. – Мужики – чревоугодники!
– Чревоугодники? – переспросил Раппопорт. – Ивлев, вас оскорбляют!
– Ну конечно! – щебетала Сироткина. – Вам бы только пожрать да женщину…
– А еще лучше, – мечтательно произнес Раппопорт, проходя на кухню, – пожрать и поговорить! Надежда юношей питает, отраву старцам подает. Правильно сделали, котята, оставив мне пожрать!
Сев на тахту, он тихо, чтобы не было слышно Наде, прибавил Ивлеву:
– За амортизацию оборудования надо платить пивом! Хотя пива мне никак нельзя! А почему вы не спрашиваете, что было на собрании?
– Ян Жижка, чешский герой, требовал, чтобы после смерти его кожу натянули на барабан, – Ивлев прищурился. – Не иначе как Ягубов решил натянуть кожи не только у чехов, но и у нас!
– Да, новая метла чище метет, – сказал Раппопорт. – Закоморному не дал печататься. Придется его деньги выписывать на других. Гайки затягиваются, ребятки.
– Что Макарцев, что Ягубов – оба сталинские соколы!
– Боюсь, Славик, разница есть: один действительно сталинский сокол, а другой-то – сталинский ворон.
– Оба хороши…
– Ну, первым выдающимся нацистом был, как известно, Иван Грозный, – проговорил Яков Маркович. – Когда русские захватили Полоцк, там обнаружили евреев. Спросили царя, как с ними быть. Он велел: «Обратить в нашу веру или утопить в реке». Для простоты дела утопили…
– Ox уж эти евреи! – сказал Вячеслав. – Основали христианство, сочинили коммунизм. Зачем? Протест у них в крови. И сами потом страдают.
– То ли дело московиты! – в тон ему продолжал Раппопорт. – У меня за стенкой пять лет назад умер сосед. А фамилия на дверях – висит. Новому жильцу все равно. Апатия…
– Надя, пора! – сказал Ивлев, когда Сироткина поставила перед Раппопортом дымящийся ромштекс и пиво. – Поговорить и на работе можно…
Сунув в рот кусок хлеба, Яков Маркович вскочил и, жуя, помог Надежде надеть пальто.
– Ну и как в моем склепе?
– Я здесь была счастлива.
– Деточка… – вздохнул Яков Маркович и продолжать не стал. – Между прочим, ребятки, Какабадзе пропал.
– Как?! – с тревогой прошептала Надя. – Он на съемке. Или в командировке…
– Э, нет… Заходил его приятель. Саша ушел от него ночью и домой не добрался.
