– А вот и нет! Принимаю тем местом, для которого она годится.
– Ладно, Боря, иди работать на завод.
– Еще чего! Пусть быдло работает!
– Выходит, в армию?
– Не пойду. Позвонишь – мне запишут шум в сердце и оставят в покое.
– Не буду звонить, Боря. Клянусь!
– Мать надавит – позвонишь!
– При матери говорю. Слышишь, Зина? Сын – тунеядец? Этого не допущу! Осенью сам позвоню в Министерство обороны. Приедут и заберут. Во флот пойдешь – там служба на год дольше! Но есть и еще вариант. – Макарцев поколебался, но решил попытаться предложить сделку. – Поступишь в институт – покупаю тебе машину. Подожмемся с матерью, но куплю. И учти! Мое слово твердое.
– Твои слова – в дерьме!…
Через месяц, однако, Борис сообщил матери, что, так и быть, поступит в институт.
– В какой, Бобочка?
– Иностранных языков имени Мориса Тореза. Слыхала? Буду толмачом.
– Кем-кем?
– Переводчиком, мать.
– Почему же именно в этот институт? Отец ведь предлагал посолиднее…
– Агентура сообщила, в этом девчонки смотрибельные, поняла? Но если отец будет проталкивать, уйду, так ему и скажи!
– Ладно, ладно, Бобочка! Он и пальцем не пошевелит…
Макарцев хотел позвонить ректору, но жена отговорила. Не дай Бог, Бобочка узнает – все испортишь! Настроение у родителей поднялось. Боря переутомился, у него был нервный спад, и вот все входит в норму. Сын Макарцева и не может быть другим, ясно! Пусть, в конце концов, кончит любой институт. А перебесится – отец всегда найдет пусковую установку для его выхода на настоящую орбиту. Когда они узнали, что Борис стал студентом, Макарцев привез шампанское и сказал, что уже звонил директору завода и тот обещал выделить один автомобиль из своего лимита вне всех очередей. Словом, к восемнадцатилетию будет обещанный «Москвич».
Машину студент воспринял как нечто разумеющееся. Ни его жизнь, ни отношение к родителям не изменились. Учебники лежали на столе. Он по-прежнему приходил ночью. Если мать еще не ложилась, она издали чувствовала, что он опять пил. Иногда, явившись рано, он заглядывал в кухню:
– Фашиста нет?
– Не смей называть отца фашистом!
– Пардон, мадам, забыл! Буду звать его «наци»…
Он заваливался с ботинками на тахту и названивал приятелям. В телефонную трубку вперемешку с французским летела матерщина, от которой у Зинаиды Андреевны начиналась мигрень.
Вскоре собиралась компания человек из пяти-шести. Новые парни, которых в прошлый раз не было. Борис забирал на кухне стаканы и закрывал дверь. Из обрывков разговоров, которые долетали до Зинаиды Андреевны, она ничего, кроме мата, понять не могла. Они не разговаривали ни о девушках, ни о политике, ни о своих институтских делах, ни о хоккее. Ей казалось, что они просто дымят и пьют. Иногда она приносила им еду. Они отказывались, но все уничтожали, оставляя на полу грязные тарелки. Куда они стремятся? Что для них свято? Слушают часами эту идиотскую музыку, и им нечего сказать друг другу.
– Бобочка, скоро месяц, как папа в больнице. Неужели у тебя нет времени навестить его?
– К нему не пускают, сама говорила…
– Уже давно пускают. Отца надо поддержать…
– А выпишут когда?
– Врачи говорят, сейчас и думать нечего. Возможно, через месяц…
– Вот и увидимся. Пускай от меня отдохнет. А я от него.
– Я устала врать, что у тебя семинары, лекции, коллоквиумы…
– Ничего, мать! Ври дальше! Он к вранью привык.
35. В ПЯТНИЦУ, В ШЕСТЬ УТРА
Зинаида Андреевна не ложилась. Она поздно приехала от Игоря Ивановича, увидела, что ужин, оставленный Бобочке, не тронут, и поняла, что домой он не заходил. Она досмотрела конец телепрограммы – спорт и последние известия, накинув платок, вышла на балкон. Иногда Боб стоял с компанией возле беседки во дворе. Но там никого не было.
В половине второго Зинаида наконец разделась. Она постояла перед большим зеркалом в спальне, надеясь отвлечься, сосредоточившись на себе. Она скептически потрогала излишки на животе и бедрах, впрочем небольшие. Она все еще была хороша собой и думала не без гордости, что нет в мире ничего гармоничнее женской фигуры. Зинаида теперь совсем мало ела и перепробовала все диеты, но вдруг это перестало помогать. Еще можно было испытать голодание в клинике очень модного врача Николаева, к которому попасть, говорят, невозможно. Конечно, Игорь устроил бы ее в два счета. Но голодание ей казалось жестокостью по отношению к себе самой. Ведь только в обнаженности видно, а когда она затянута – ни-ни!
