когда ему было 23 года, проехал пять стран. «Сколько лет путешествие было приятнейшею мечтою моего воображения», – писал он в дороге. Вернулся через полтора года, решив стать реформатором, но немного погодя реальность остудила его планы.
Пожалуй, одним из первых русских писателей Карамзин сделал заключение: «Хорошо писать для россиян; еще лучше писать для всех людей». Он стал думать о том, не отправиться ли в Чили, Перу, на остров Бурбон, что в Индийском океане, на Филиппины, на остров Святой Елены: «Там согласился бы я дожить до глубокой старости, разогревая холодную кровь свою теплотою лучей солнечных; а здесь боюсь и подумать о сединах шестидесятилетия», – написал он Ивану Дмитриеву. Позиция Карамзина, вернувшегося из-за границы, такая: каждый может уехать, нельзя только, выехав, ругать свою страну. Но будучи за рубежом, писатель рассуждал иначе. Когда соотечественники спросили его, что происходит на родине, Карамзин пожал плечами и ответил одним словом: «Воруют».
Отправляются за границу бывшие лицеисты. Уже после отказа Пушкину уехал служить в русскую миссию в Италию Николай Корсаков, по кличке «Русский парижанец», который вывез за границу рукописный лицейский журнал. В 1820 году этот молодой человек умер во Флоренции от чахотки. В литературном обществе «Арзамас», собравшем цвет петербургской интеллигенции, том самом обществе, которое несколько напыщенно называют политическим университетом молодого Пушкина, из двадцати человек, подписавших устав общества, за границу, как показывает подсчет, кроме Пушкина, съездили все, – кто по Европе, кто в Америку, кто в Азию. И это не случайно.
Эталоном свободы в «Арзамасе» являлся Запад, где, как выразился Николай Тургенев, правительство существует для народа, а не народ для правительства, и где не власть правительства, а свобода подданного почитается неограниченною. В каком-то смысле понятие западной свободы идеализировалось, она существовала в качестве чистой альтернативы свободе в России, что не во всем соответствовало реальности. В арзамасском братстве помогали друг другу даже и после того, как общество распалось, пытались помочь выехать и Пушкину: среди членов «Арзамаса» были и действующие, и будущие крупные правительственные чиновники.
Выезд за границу, хотя и контролировался, но был достаточно простым. Однако же соображение, что ездить должны меньше, плавало в воздухе, наводя на граждан разные ограничения, и поддерживалось частью общественного мнения. Писатель Орест Сомов, с которым Пушкин общался с некоторой надменностью, рассуждал (как раз в описываемые нами годы) о том, что отечественным подданным вовсе и незачем ездить за кордон: «…поэты русские, не выходя из пределы своей родины, могут перелетать от суровых и мрачных преданий Севера к роскошным и блестящим вымыслам Востока».
В 1817 году в журнале «Северный наблюдатель» появилась басня Крылова «Пчела и мухи», начинающаяся словами: «Две Мухи собрались лететь в чужие краи…». Мораль басни вполне соответствовала подходу властей:
Применительно к Пушкину, басня объясняет его стремление в Европу тем, что он был лишен способностей, что, конечно же, забавно. В советские годы басня цитировалась в контексте борьбы с безродными космополитами. Однако последние строчки смягчают угрюмую запретительную идею, что пчелы должны трудиться только на родине. Баснописец вроде бы намекает на большую свободу делать что хочешь за границей. Важно тут, что стремление российского правительства контролировать выезд за границу находило живой отклик и одобрение (правда, тогда еще не единодушное) у сочинителей- соотечественников.
Права свободного выезда, закрепленного в законодательстве, к которому можно апеллировать в случае конфликта (а иначе к чему законы?), этого права в России первой половины XIX века не существовало. Сделав Пушкина служащим, государство сразу же продемонстрировало ему свои когти. Отказав поэту в поездке за границу, царь с огромной свитой вскоре отправился в очередной раз в Европу. В рукописи под стихотворением, которое написано 27 ноября 1817 года и называется «Уныние» (позже оно было опубликовано под названием «К …» – «Не спрашивай, зачем унылой думой…» I.280), есть приписка: «Я человек несвободный».
Глава четвертая
Пушкин – Вяземскому, не позднее 21 апреля 1820 (Х.16)
Загул без чувства меры, превышающий всякие физические возможности, был реакцией восемнадцатилетнего честолюбивого и сознающего свой талант человека на запрет отправиться путешествовать. Пушкин числится в присутствии, но не служит, время есть, и он его прожигает со всей беспечностью, на которую способен. Ему, по выражению Боратынского, дано «быть сердца верным знатоком и лучшим гостем за бутылкой». На одном из кутежей (а большая часть приятелей его подбирается для этого занятия) Пушкин спорит, что выпьет бутыль рома и не потеряет рассудка. Он выигрывает, так как, напившись, ничего не сознает, но свидетели утверждают, что сгибает и разгибает палец.
Молодой поэт часто бывает в театре, у него бесконечные романы с актрисами и воспитанницами театрального училища. Он ссорится из-за денег с отцом и, как после вспомнит, бранит Россию: «плюет эпиграммами», по словам Александра Тургенева. Матерщинник он почище Баркова – смотрите, например, его стихотворения с многочисленными отточиями, сделанными цензурой. Повисшие рифмы не оставляют сомнений в сути выражений (I.337-347).
Брат Александра Тургенева Николай стыдит Пушкина за то, что он берет жалованье и при этом ругает того, кто его дает. Совет молодому поэту – быть посдержаннее в эпиграммах против правительства. Пушкин вызывает Николая Тургенева на дуэль, но, одумавшись, извиняется. Недруги и друзья сходятся во мнении. Александр Тургенев о Пушкине: «…теперь его знают только по мелким стихам и крупным шалостям»; у него леность и нерадение о собственном образовании, вкус к площадному волокитству и вольнодумство, также площадное, восемнадцатого столетья. Директор Лицея Егор Энгельгардт: «Ах, если бы этот бездельник захотел заниматься, он был бы выдающимся человеком в нашей литературе».
Пушкин жжет свечу своей жизни с обоих концов. Он разрушительно творит и творчески разрушает то, что ему дано природой. Неудовлетворенность действительностью – его болезнь, как и многих других. Батюшков писал Вяземскому: «…в нашей благословенной России можно только упиваться вином и воображением». Батюшков, правда, почему-то забыл про женщин. Утешением Пушкину служит роман с одной из самых необычных красавиц Петербурга.
Это Евдокия Голицына, она же «принцесса Ноктюрн», «небесная княгиня», которую подруги считают чудачкой. Она предпочитает дружбу с мужчинами, благо с мужем находится, как тогда говорили, в разъезде. Голицына не просто великосветская дама, она западница, философ, занимается науками и черной магией, в доме у нее бывают такие же чудаки со всего света, которых она принимает по ночам, так как ночью не спит: гадалки предсказали ей смерть во сне. На деле легенду эту сочинила она сама. Принцесса Ноктюрн принимала по ночам потому, что постарела, а французские светские львицы никогда не показывались днем. Дневной свет при не столь изощренной косметике, как сегодня, выявлял у немолодой женщины все ее недостатки.
По свидетельству Карамзина, Пушкин смертельно влюбился в Голицыну, хотя она вдвое старше. Позже поэт включит ее в свой донжуанский список, куда попали только наиболее значительные его возлюбленные. Он уезжает от нее поздно утром, чтобы выспаться дома и затем сочинять, лежа в постели. Обедать едет в ресторан, вечер проводит в притонах или театре, а ночью снова мчит в будуар к Голицыной, если она согласна его принять. Он почти идеальный эгоцентрик: вся Вселенная вокруг него и только для него, причем данная минута важнее всей жизни.
