Жак взглянул на него.
— Господин лейтенант, — произнес он с такой нежностью, что у Сен-Тьерри свело скулы.
— У меня был приказ… в руке… — И тут же начал: — Эскадрон немедленно занимает линию длительной обороны между фермой Бодри…
— Он читает приказ. Быстро, карандаш и бумагу! — сказал Сен-Тьерри окружившим его курсантам. — Нет, не надо, у меня есть!
И он начал записывать под диктовку.
Эскадрон — между Бодри и высотой восемьдесят четыре; бригада Фуа — Бодри; перекресток Лейфус — бригада Луана; Мулен-Фандю…
Сидевшего в луже крови Лервье-Марэ плотно обступили курсанты. Мальвинье машинально потирал руки. Голос раненого становился все тише.
— Бригада Сен-Тьерри…
Жак замолчал. Напряженное лицо лейтенанта низко склонилось над ним, точь-в-точь как в недавнем видении.
— …северная граница парка Шеневе… До Пюи-Вьей, — еле слышно прошептал Лервье-Марэ.
На покрытых пылью щеках залегли две глубокие морщины. Верхняя губа приподнялась, обнажив зубы. Лервье отчаянно шарил, шарил в памяти и в собственной крови. И видимо, нашел что-то важное, так как сказал:
— Командиры подразделений… к полудню… должны отправить полковнику… отчет о потерях…
Сен-Тьерри не удержался и печально поднял плечи.
— Принесите ему попить, — велел он.
— И никаких… отступлений… — с трудом произнес Лервье-Марэ как последнее указание.
— Благодарю, Лервье-Марэ, — торжественно произнес Сен-Тьерри, понимая, что мучения Жака подходят к концу. — Вы настоящий герой.
Жак попытался улыбнуться, но слова уже не имели для него никакого значения. Ему сейчас с тем же успехом могли повесить на грудь любой крест, и он бы не отреагировал.
Умирающий повернул голову к Сирилу:
— Передай моей золотой мамочке… — И замолчал.
У него не осталось времени, чтобы закончить фразу: «…что я думаю о Боге». Голова его закинулась назад, и каска звякнула о бортик люльки.
Когда с него сняли очки, в ямах глазниц еще стояли слезы. В детских глазах застыл зеленоватый отсвет той тоски, что охватила его на рассвете, и была та тоска не чем иным, как предчувствием смерти. А вокруг глаз были иссиня-черные круги, точно нарисованные жирным карандашом. Такие круги проводят въевшаяся пыль, копоть и страх, которые мотоциклисты привозят из первого боя, и должен пройти не один день, чтобы они стерлись из памяти.
Сирил застыл в машине, судорожно сжав руль. Курсанты услышали, как Сен-Тьерри тихо, но отчетливо произнес:
— Как же я ошибался… Ошибался с самого начала…
Но что он хотел сказать, никто так и не понял.
— А вы, старина, — обратился лейтенант к Сирилу, — с вами все в порядке?
— Пожалуй, да, — медленно произнес он вслух, а про себя подумал: «Если бы я тогда забрал чуть левее…»
Тело Жака из коляски вынимали Юрто и Бруар де Шампемон. Бобби не двинулся с места.
— Кто из вас хорошо знает его семью и может взять на себя ответственность за сохранность его документов?
— Я, — заявил, сняв очки, Сирил, который уже вышел из ступора.
Вокруг глаз у него тоже залегли синие круги, и он словно внезапно постарел.
Стоя на гравии, Сирил растирал затекшие ноги и думал о том, что только он может передать мадам Лервье-Марэ последние слова сына и только он сможет найти, что при этом сказать, пусть и на ломаном французском. И это было естественно — ведь последние тридцать часов они с Жаком провели вместе, в одном мотоцикле на пыльной дороге. Бумажник Лервье-Марэ, часы, оставившие белую полоску на левой руке, зажигалка, ручка — все, без чего живые не мыслят жизни, перешло в большие руки Сирила. Сквозь пыль он нащупал на бумажнике выпуклые серебряные инициалы.
«Это то, что объединяет его с матерью», — подумал Сирил с ужасом. Но внезапно понял, что чувство, заставившее его вызваться передать все эти предметы, далеко не так безгрешно.
Сен-Тьерри, поставив ногу на ступеньку, что-то быстро писал. Бебе, державший перед ним развернутую карту, прочел верхние строки:
«Лейтенант Сен-Тьерри капитану Декресту. Приказ, переданный устно связным Лервье-Марэ, смертельно раненным при выполнении задания».
— Кто готов немедленно доставить это капитану? — спросил Сен-Тьерри.
— Я, — вызвался Сирил.
— Но вы не сможете, старина. Вы едва держитесь на ногах. Ну, ладно. Тогда я хотя бы дам вам сопровождающего.
Побледневшие вдруг курсанты посмотрели на залитую кровью коляску мотоцикла. Мотор продолжал работать, снижая обороты.
— Не нужно. Никого не нужно. Только… мне хотелось бы выпить.
Юрто принес ему бутылку, заметив при этом:
— Тебе повезло, старина. Ведь стреляли в тебя.
Это правда. Ему повезло, он был слева…
Сирил отбил горлышко бутылки о бортик коляски и выпил, не обращая внимания на острое стекло и не чувствуя вкуса алкоголя. Затем, немного успокоившись, обратился к Сен-Тьерри уже как к ровеснику:
— Не могли бы вы дать мне бумагу, господин лейтенант? Я объясню… А! Совсем забыл. Немцы в километре к северу отсюда, в лесу Басс-Бреш. Это там нас и обстреляли.
И умчался точно так же, как и приехал: на пределе скорости.
— Это боец из другой страны, — только и сказал Сен-Тьерри, провожая глазами удаляющийся по аллее мотоцикл с широкой коляской.
Несколько минут спустя тело Лервье-Марэ опустили на землю в тенистом уголке парка. Лицо Жака было накрыто платком. Юрто, Бруар и Бебе рыли могилу. Здесь, на лужайке под кленом, было прохладно, а земля была рыхлой, влажной и податливой.
— Может, лучше бы копать на солнышке, — заявил Юрто с крестьянской простотой.
Стоящий рядом Сен-Тьерри смотрел на них и думал: «А у меня вот никогда не было детей… Но я же офицер, черт возьми!»
А вслух сказал:
— Кончайте быстрее! Время поджимает.
Бобби с автоматом на плече стоял в первом ряду, готовый отбыть в новое расположение.
— Лежать! — скомандовал он своей собаке, рывшей лапами землю.
Месье улегся в нескольких метрах от головы Жака.
«А я даже не попрощался с ним позавчера, когда он уезжал», — подумал Бобби. Он попытался вспомнить лицо Жака в вестибюле замка и был потрясен, обнаружив, что не может точно воспроизвести в памяти его черты. А ведь лицо друга пока было всего лишь накрыто платком.
И все, как и Бобби, поднимали по тревоге свою память. Мальвинье вспомнил Лервье в комнате. Бебе увидел Лервье в строю, или ему так показалось. Но воспоминания у всех были какими-то нечеткими. У Мальвинье Лервье-Марэ занимал в комнате больше места, чем было на самом деле, а Бебе неосознанно поставил Лервье на три ряда вперед.
«Он стоял точно за мной», — думал Бебе, но на самом деле все было по-другому.
Малыш Лервье-Марэ — блатной курсант, любопытный и легкомысленный проныра, малыш Лервье, носившийся как угорелый по коридорам, посредственный ученик и добрый товарищ, на которого, что греха таить, порой смотрели всерьез только из-за его связей, — теперь исчез, и черты его размылись в памяти.
