едва она к нему приближалась. Ее надежды натыкались на бесполезные пейзажи, блуждали среди величественных зданий, гасли с волной у берега. Мир лишался прикрас. Другие люди любили друг друга на этих пропитанных ароматом пляжах, открывали для себя античные монументы или же упивались своей преходящей славой в сиянии люстр. Но для нее спектакль был сыгран до конца и мир опустел.
Получившая отставку, но не согласная с этим Венера десять лет горела на развалинах Олимпа в огне своих бредовых воспоминаний, переживая вновь годы своей жизни в том же беспорядке, в котором эти годы пролетели.
Кармела, оставив графиню утром во Флоренции, в Лозанне, в Париже, находила ее вечером в Лиссабоне или в Шотландии. Девушка таким образом узнала о том, что Зальцбург был местом, где люди занимались музыкой, но ее вскоре оттуда резко увезли, поскольку давний любовник, которого Санциани увлекла с собой в эту поездку, во время исполнения «Дон-Жуана» не отрываясь смотрел в затылок двадцатилетней незнакомки, сидевшей на два ряда впереди.
Однажды Кармеле показалось, что Санциани выздоровела. Она говорила о Риме обычным ровным голосом и совершенно осмысленно. Она снова вернулась на римские улочки под римское небо. Но нет: вскоре оказалось, что она вернулась далеким маем на скачки под пахучие сосны площади Сиены для того, чтобы окинуть горячим, но уже несколько уставшим взором мундиры всех армий мира, красные одежды, лоснящихся под лучами солнца лошадей, которые взлетали, поджимая копыта, над зелеными изгородями и белыми брусьями препятствий.
Толпа людей в светлых одеждах, на которые проецировалась тень ветвей, собралась вокруг большого овала ипподрома, напоминавшего античный цирк. На трибунах сидел весь цвет европейской аристократии; все узнавали друг друга и приветствовали на трех языках. Лукреция вновь встретилась со своими друзьями, участниками этих былых празднеств: полысевшие, потасканные и дерганые мужчины, покрывшиеся морщинами, исхудавшие или раздавшиеся вширь женщины. Старые марионетки костюмы слегка подновили, а лица освежить не смогли. И теперь они старались разыграть друг перед другом комедию развлечения.
Она представила им Кармелу: «Моя подруга Жанна». Затем, отведя ее в сторону, воскликнула:
– Жанна, неужели я такая же, как они? Такая же, как эти женщины, а они – как я – неизменившиеся души в умирающих телах?.. Гляди, гляди: девицы нового поколения смотрят на меня как на ископаемое... Вы не знаете, милочки, не знаете, как скоро это случится и с вами. У вас будет несколько любовников, вы переживете несколько драм, а потом вы обернетесь и окажетесь на моем месте, не понимая, как это могло случиться. Но проживете вы менее страстно, чем жила я.
Она надеялась найти покой в бухте Форментор на Балеарских островах, но не смогла вынести и трех дней пребывания там из-за того, что у нее не было спутника, с кем она могла бы вместе вбирать в легкие теплый влажный воздух и гулять под сенью цветущего миндаля, из-за того, что не было рядом никого, на чье плечо можно было бы положить голову, любуясь морем. Стоя на берегу, она чувствовала свое одиночество, словно увечье, словно крах. Холодный блеск звезд отлучал ее от остального мира. Под ногами лежала чужая планета.
– Я страдаю от замкнутости в самой себе,– сказала она Кармеле, вместе с которой приехала в Севилью на Святую неделю.
Кармела так и не узнала, кем же из знатных испанских дам она была в тот вечер. Стоя рядом и опершись на ограждение террасы, они смотрели, как по улице Бокка ди Леоне шли не продавцы маслин, а процессия кающихся грешников в высоких колпаках. Вдруг Лукреция воскликнула:
– Ад и рай внешне ничем не отличаются. Ад – это когда бродишь по раю, а чувствуешь себя несчастным.
Она ужинала в разных местах со старыми, вышедшими в тираж холостяками, которые хотя и говорили еще про любовь, но заниматься ею уже не могли и которые, напичкав ее во время приема пищи рассказами о своих былых подвигах в постели, расставались с ней на пороге ее комнаты, вежливо пожелав спокойной ночи.
За зиму, тянувшуюся очень долго и напоминавшую сумерки, она перебывала на всех коктейлях эстетов, организованных за бешеные деньги в погребках Левого берега молодыми американскими педерастами, которые усаживались в кружок у ее ног и созерцали ее словно историческую редкость.
Всякий раз, бывая в Париже, она говорила Кармеле:
– Продай, продай моего Ренуара... Продай мебель из квартиры на улице Талейрана. Возьми все, что тебе нужно, моя маленькая Жанна, а остальное положи в мой банк.
В Лондоне она встретила Тейфика Хальфази, оскорбила его, ушла, но потом вернулась, увлекла его в Довиль, куда попросила приехать и Жанну, для того чтобы прервать монотонность их полного ненависти существования вдвоем. В зеркалах отеля «Нормандия» она увидела трио, которое они собой являли.
– В этих белых одеждах мы похожи на трех старых вьюнков, выросших вокруг ножек табуретов в баре и переплетающихся для того, чтобы поддерживать друг друга до конца наших дней. О нет! Нет! Это невозможно!.. А ведь я жила так, как и следовало жить. Я не испытываю ни страха, ни радости, ни страданий. Я всем рисковала, ничто не могло меня остановить. А как старели знаменитые женщины? – вскричала она, схватив Кармелу за руку.
Не только юность ищет успокоения в Истории. Существа, стоящие на краю могилы, любят вспоминать о том, что Гёте самые прекрасные свои стихи написал в восемьдесят лет и что Нинон де Ланкло в таком же возрасте еще занималась любовью. А как кончили жизнь Жорж Санд, госпожа де Сталь, Екатерина Великая?
– Да, но они жили как мужчины. Я же жила жизнью женщины, исключительно женщины.
Она продолжала держать Кармелу за руки.
– Видишь ли, Жанна,– сказала она,– мы страдаем от ужасной несправедливости. Когда мы больше не можем уже внушать мужчинам любовь, мы ничего не стоим. Люди продолжают чтить писателей, которые ничего больше не могут написать, врачей, у которых больше нет сил лечить больных, государственных деятелей, которые больше не могут ничем управлять. А нам, доставлявшим мужчинам ощущение того, что они живут полнокровной жизнью, нам, вдохновлявшим их на создание шедевров, нам, составлявшим мечты мужчин, их гордость и их награду, нам, кого прославляли именно за то, что мы были, что же остается нам, когда тело наше нас предает и мы не можем больше играть свою роль? Мы становимся бесполезными, как герои, которые не погибли. Нам следовало бы закрыться в комнате, замуровать окна...
Глава Х
А может быть, и я уже стала немного сумасшедшей?» – задавала себе вопрос Кармела.
Навязчивое, тираническое любопытство тянуло ее в номер к Санциани, едва у нее выпадала свободная минутка.
Она сама себе назначала время этих свиданий. «Я пойду к ней после того, как приберусь во всех комнатах». Но когда она переворачивала матрацы, встряхивала простыни и чистила умывальник, ее не покидало нетерпение и страх оттого, что она пропустит главную сцену спектакля.
Все остальные клиенты – их звонки вызова, голые груди американки, вечный беспорядок в номере киноактрисы,– все это составляло часть серой обыденности. Главным для нее была дверь номера пятьдесят семь. Она казалась ей шире, чем другие двери, массивнее их. Она знала каждую планку, каждый кусочек отвалившейся краски, каждую заделанную замазкой трещину. Ей была хорошо знакома упругость замка и тихий щелчок под ладонью, который она ощущала, когда медленно поворачивала ручку для того, чтобы узнать, «что с графиней».
Для того чтобы входить к Санциани, ей больше не нужно было искать повода.
Между ними было заключено молчаливое соглашение, некое сообщничество, позволявшее им обеим жить в нереальном мире.
Едва Кармела входила в комнату Санциани, как та принималась рассказывать ей свои сны. И девушка уже знала несколько уловок, позволявших ей включить по своему желанию и для себя одной этот большой автомат воспоминаний о прошлом.
Кармеле удавалось увидеть отрывки бесконечно большого фильма, прокручивавшегося в мозгу старой дамы, и в этих эпизодах девушка бывала одновременно и зрительницей, и исполнительницей одной из главных ролей. «За кого она примет меня на этот раз?» – всегда думала она с некоторым волнением, входя в номер графини. Кем ей суждено было стать? Банкиром, герцогиней, актрисой? В каком сказочном городе
