придется прожить ей целый час, какое богатство будет она держать в руках?
Иногда она уходила разочарованной, поскольку ей не удавалось ничего понять либо потому, что бред Санциани был слишком эллиптическим, либо, наоборот, ее словесный поток был переполнен подробностями. Кармела запоминала по одной фразе, по одному образу, по одному слову и прокручивала их в голове весь вечер подобно тому, как люди вертят в пальцах понравившийся им почему-то камушек.
Что такое «зимородок»? Дерево или птица? И кто такая эта Жанна, за которую ее так часто принимает графиня? Был ли у нее тоже титул, драгоценности, борзые и вышагивала ли она королевской походкой рядом со своей подругой Лукрецией? Да, разумеется, королевской. Но Жанна должна была быть пониже, посмуглее и черноволосой. Кармела так вошла в образ этой Жанны, что стала представлять ее похожей на себя или, скорее, представлять самое себя такой, какой она могла бы быть, если бы родилась в среде князей мира.
«Я на нее похожа, это точно,– думала она.– Именно поэтому графиня и обращается ко мне, как к ней. Она умерла, а душа ее вселилась в меня при моем рождении».
Кармела стала думать, что никогда не чувствовала себя принадлежавшей к той породе, что никогда в ней не текла та же кровь, что у ее братьев и сестер. «Никто не сказал бы, что у нас с ними одни родители». Она чувствовала, что является загадкой для самой себя. У нее была какая-то тайна, или, скорее всего, она сама была тайной. Бывали случаи, когда в самых бедных семьях рождались святые и королевы. Эта маленькая родинка на краю лба была знаком, отметиной звезд. Придет день, и ее по этому знаку найдут, и она предстанет перед всеми в пышном белом платье, а вокруг ее головы будет светиться нимб. Ее будут любить, ею будут восторгаться. Она станет богатой. А потом она остановит свою огромную машину на одной из сумрачных улочек Трастевере и осыплет благодеяниями свою семью, как приемных родителей, будто нашедших в горах и приютивших заблудившегося королевского ребенка. Она родилась в семье почтового служащего, подобно Иисусу, которому вольно было родиться в семье простого плотника. Ее рождение представлялось ей действом, произошедшим по ее собственному желанию. «Я захотела родиться там»,– сказала она самой себе. И с этого момента она начала чувствовать себя единственной, даже божественной. Она подолгу рассматривала свои тонкие голубые вены на локтевой впадине, они напоминали ей реки на географической карте. И ощущение жизни переполняло ее, совпадая и смешиваясь со всем миром. Она часто повторяла себе: «Я – Кармела, я – Кармела, я – это я...» – и эти слова составляли самую вершину священной пирамиды.
Она не смогла бы объяснить ни то ощущение легкости, от которого у нее временами появлялась почти нестерпимая радость, ни тем более причин, по которым при виде того же самого открытого окна, того же самого уголка ковра, той же самой выставленной в коридор обуви горло ее внезапно сковывали рыдания.
О Джино она уже больше не думала. Ему не было места ни в ее мечтах о величии, ни в непонятных приступах страха. Правда, иногда он возникал где-то в уголках памяти, но быстро исчезал. Образ мужчины, с которым она связывала свой будущий успех, был пока неясен и многолик. Это были скорее «несколько мужчин в одном лице», а не какой-то конкретный человек. Он был частью щедрости, коллективной силы, одним из тех, кто должен был однажды выделиться из общей массы и явиться к ней в качестве посланца небес. Если бы понадобилось представить себе внешность этого посланца, то она хотела бы, чтобы он был похож на Марио Гарани. Но на доктора Гарани, окруженного богатством, имеющего все привилегии и почести в этом мире. И этот воображаемый доктор Гарани должен был непременно обратить на нее свой взор.
Мечтая о чудесном превращении в богатую женщину такой бедной девушки, какой она была по своему происхождению, она и начинала плакать.
В один из таких вечеров отчаяния толстуха Валентина, накрасившись и расчесав волосы, предложила Кармеле отправиться вместе с ней на ночную прогулку.
– Все лучше, чем сохнуть от тоски на постели и реветь,– сказала Валентина девушке.– Тут как раз заболела Аурора, с которой я обычно работаю на пару. Вдвоем и защититься легче, и не так скучно.
Кармела отрицательно замотала головой. Но подруга продолжала настаивать. Конечно, в первый раз всегда чувствуешь себя как-то неловко. Но это быстро проходит. Достаточно лишь немного поразмыслить. В конце концов, мужчина – всегда мужчина, и заниматься этим с ним не более позорно, чем чистить туалеты. Все дело в привычке, да и это к тому же намного доходнее.
– Если немного повезет, за две-три ночи подзаработаешь и сможешь немного приодеться,– сказала Валентина.– А тогда уже можно будет и ставку повысить.
Чем больше Валентина говорила, тем ужасней чувствовала себя Кармела, и несогласие с предложением сковало все ее мышцы. И не только из-за того, что она боялась полиции или болезней. Даже и не из-за того, что ее могли увидеть знакомые. Она не смогла бы выразить этот поднявшийся в душе бунт. Она представила, как стоит рядом с Валентиной на тротуаре на углу виа Венето и предлагает себя прохожим, словно товар... Она убежит. Она была уверена в том, что убежит оттуда.
– Нет, я не смогу,– ответила она.– Лучше уж пойти просить милостыню.
– Ну и дура!
И Валентина стала снова убеждать, объяснять, с явным удовольствием делиться своим опытом и своими навыками, рассказывать о своей ловкости, о том, как она поступала, чтобы добиться как можно большей суммы за короткое время с наименьшими физическими затратами. Она говорила о своих клиентах по ночным встречам точно так же, как о клиентах своего этажа: словно невоспитанная кухарка, она насмехалась над их привычками, похваляясь тем, что надувает их...
Она вела себя как прислуга... «Служанка, служанка для любого,– подумала Кармела.– А я сама? Что я собой представляю? Такая же служанка. Но я продаю только мой труд. К телу моему никто не прикасается».
Она услышала, как Валентина спросила ее:
– Ну а если бы тебе предложили за это сто тысяч лир, ты тоже отказалась бы?
Кармела на мгновение задумалась.
– Это другое дело,– ответила она.– Мужчины, которые могут подарить сто тысяч лир, не станут отдавать их первой встречной. Прежде чем отдать такие деньги, они будут ухаживать за женщиной.
– И ты думаешь, что найдется такой мужчина, который принесет их тебе, когда на тебе такое платье? Надо начинать с самого начала. Говорю тебе, многие актрисы и герцогини начинали именно так, работая на улице.
– Назови мне хотя бы одну.
Нет, Валентина не могла сразу же назвать ни одного имени. Но ей так говорили. И потом, кто же этого не знает?!
– Женщины, которых ты сегодня видишь в мехах и в драгоценностях, которым ты протягиваешь руку за чаевыми и которые глядят на тебя, словно ты – прах,– все они ведь тоже спят с мужчинами за деньги. А звезды кино? Им ведь тоже приходится переспать со многими, прежде чем они становятся знаменитыми. Такие шлюхи, как я, делают то же самое, что и все.
– Нет, это вовсе не одно и то же!
Кармела не смогла бы ответить, почему она так сказала, но она была убеждена в том, что это совершенно разные вещи.
– Все это я говорила для твоего же блага. А там – поступай как знаешь,– сказала Валентина.
И ушла, раздраженная тем, что почувствовала презрение к своей особе.
Кармела потом долго не могла заснуть в своей каморке на антресолях. Она испытывала отвращение к самой себе, будто предложения Валентины было достаточно для того, чтобы замарать ее. «Прежде всего, то, что она говорила,– неправда. Вот киноактриса из пятьдесят пятого номера, она каждый раз спит с разными мужчинами, и поэтому-то у нее нет до сих пор роли».
Но в то же самое время она спрашивала себя, на что ей можно было в жизни надеяться. Все ее мечты были чистейшим безумием. Даже выйти замуж за ученика аптекаря типа Джино было больше, чем то, что она могла получить. И это подтверждалось тем, что он не прислал ей ни одного письма. И ей, несчастной, придется вкалывать вот так в течение неизвестно скольких лет, чтобы потом, возможно, выйти замуж за какого-нибудь официанта из ресторана отеля и под старость стать горничной второго этажа. От подобной перспективы ей стало так грустно, что хоть умри. И почему бы тогда ей не сопровождать время от времени
