– Ах, бедняга! – воскликнул подполковник. – Очень, очень жаль… Вы меня сильно огорчили. Он был славный малый, ваш отец, и превосходный офицер. У меня сохранились о нем самые лучшие воспоминания… Можете стоять «вольно», мой мальчик, я вам разрешаю.
Подполковник – маленький худой человечек с гладко причесанными волосами на птичьей голове – во время разговора стоял за письменным столом и медленно, сверху вниз, проводил руками по груди, словно хотел разгладить складки на своем мундире.
Он заглянул в какие-то бумаги, лежавшие на столе.
– Ах да, в самом деле! В вашей карточке так и сказано: «Отец умер». А я не заметил, – проговорил он. – Ваша матушка тоже умерла? Она, кажется, была дочерью генерала де Ла Моннери?
– Его племянницей, господин полковник.
– Да-да. Теперь вспоминаю… Ну и что ж вы собираетесь делать? – спросил подполковник, с явной симпатией глядя на юношу. – Полагаю, вы не намерены оставаться простым кавалеристом? Это было бы нелепо. Мы направим вас в учебный взвод для вахмистров, а потом – на курсы офицеров запаса. А затем – поедете в Сомюр и закончите службу младшим лейтенантом. Придется немного попотеть, но, думаю, вам и самому будет там приятнее. Кроме того, это ваш долг. Что скажете?
– Да, господин полковник, – ответил Жан-Ноэль. – Благодарю вас.
– Не обращайтесь ко мне по пустякам, я этого не люблю, – прибавил подполковник, продолжая утюжить свой френч. – Но если у вас действительно будет нужда во мне, приходите. Во всяком случае, я сам займусь вашей судьбой. Надеюсь, вы окажетесь достойным сыном своего отца.
Сидя в тот вечер в ресторане «Лань», где золотая молодежь гарнизона скромно пировала за столиками, покрытыми бумажными скатертями, Жан-Ноэль раздумывал, не позвонить ли ему сестре и не сказать ли ей, чтобы она попросила Лашома ничего не предпринимать. Но потом трусость, а вернее, слабохарактерность и малодушие, присущие ему, одержали верх.
«Пусть все идет своим чередом, – сказал себе Жан-Ноэль. – А там видно будет. Если я откажусь, Лашом решит, что я и сам не знаю, чего хочу, и если мне снова придется за чем-нибудь к нему обратиться… кроме того, быть может, он обо мне вообще позабыл. И все устроится как нельзя лучше».
Через несколько дней подполковник снова вызвал Жан-Ноэля к себе. Подполковник стоял в той же позе, расставив ноги, за своим письменным столом и ладонями массировал свою узкую грудь. Но на сей раз глаза его смотрели на юношу недоверчиво и насмешливо.
– Итак, Шудлер, – сказал он, – оказывается, военное министерство не может обойтись без ваших знаний и опыта. Мы получили секретный приказ немедленно направить вас в распоряжение канцелярии на бульваре Сен-Жермен. Должность – шофер министра… У вас есть друзья в военном министерстве?
– Сам министр, господин полковник… Он хорошо знает мою семью…
– И… этот вызов – результат вашего собственного обращения или ходатайства ваших родных?
– Да-да, моих родных, – поспешно ответил Жан-Ноэль.
На лице подполковника появилась легкая гримаса.
2
Военный министр имел в своем распоряжении двух шоферов. Срок военной службы одного из них подошел к концу, и Симон Лашом счел самым простым назначить на эту должность Жан-Ноэля.
Он видел в этом выгоду и для себя: по крайней мере один из шоферов будет ему лично предан и не станет каждое утро докладывать Второму отделу или представителю сыскной полиции о том, как протекает личная жизнь министра.
Вот почему он старался использовать Жан-Ноэля главным образом по вечерам, а также для воскресных поездок за город или встреч, которые предпочитал сохранять в тайне. Словом, несколько месяцев юноша был шофером собственной сестры в такой же мере, как и шофером министра.
Когда Симон, расположившийся на заднем сиденье рядом с Мари-Анж, в первый раз попытался поцеловать ее при Жан-Ноэле, она отпрянула и показала глазами на брата.
– Ерунда, ерунда, – зашептал Симон, – он все прекрасно понимает; ему, разумеется, известно, почему я взял его к себе.
И Мари-Анж покорилась, подумав, что такая ее щепетильность может повредить брату.
И Жан-Ноэль привозил Мари-Анж к Лашому, а Лашома – к Мари-Анж, возил их обоих в театр или в ресторан.
В узком зеркале, висевшем у него перед глазами, Жан-Ноэль с усмешкой, не без привкуса нездорового любопытства наблюдал за любовными забавами министра и своей сестры. Симон вел себя как занятой государственный деятель, у которого каждая минута на счету и который спешит воспользоваться первым же свободным мгновением.
Жан-Ноэль отмечал про себя грацию, присущую каждому движению, каждому жесту Мари-Анж; видя ее свежее лицо с красиво очерченным ртом рядом с лысой головой и волосатыми ушами Симона, видя юную красоту рядом с уродством, он испытывал какое-то болезненное удовольствие. И случалось, что в такие минуты он испытывал также острое влечение к этой молодой и красивой женщине, и такое чувство казалось ему тем более пикантным, что она была его сестрой.
Потом он выходил на тротуар и открывал министру дверцу машины.
Он сшил себе форму из самого дорогого габардина. Покроем она походила на офицерский мундир, но без знаков различия, вместе с тем она напоминала ливрею.
Впрочем, в свободные часы Жан-Ноэль облачался в штатский костюм. Он жил в квартире Мари-Анж; а в те вечера, когда туда приезжал Лашом, юноша незаметно исчезал и отправлялся в театр: билеты ему доставал министр.
Симон по-своему был привязан к Жан-Ноэлю, он в какой-то степени распространял и на него то отеческое чувство, какое испытывал к Мари-Анж. Министр называл молодого шофера по имени и охотно давал ему личные поручения.
– Жан-Ноэль, – говорил он ему, – вы – человек со вкусом, выберите мне, пожалуйста, подтяжки.
Они до такой степени ладили между собой, что, если Лашом встречался с Инесс Сандоваль или с какой-нибудь другой из своих бывших возлюбленных, он прибегал к сообщничеству Жан-Ноэля.
Когда министр уезжал в конце недели отдохнуть в Жемон, его машину неизменно вел Жан-Ноэль. За городом он надевал легкую одежду и грелся на солнышке, валяясь на траве. А по вечерам они все втроем проводили время за какой-нибудь игрой. Лашом смотрел на юношу как на члена семьи.
Но главной забавой Жан-Ноэля было созерцание картин, отражавшихся в узком зеркале – своеобразном символе его служебных обязанностей; на этом крошечном экране сменялись кадры удивительного фильма. Отвозя министра в различные места, шофер наблюдал, как государственные деятели управляют народом. Он видел, как в них сочетаются опыт и легкомыслие, азарт и преступное безразличие, как в этой недопустимой обстановке подчас сгоряча принимаются самые серьезные решения. Он постиг трагическое бессилие всех этих государственных мужей, неспособных глубоко разобраться в многочисленных проблемах, которые им надлежало решать, и поэтому вынужденных полагаться лишь на собственную интуицию и собственные симпатии. Его поражала невыразимая глупость и нравственное убожество людей, занимавших самое высокое положение в стране. Он видел, как прославленные полководцы пресмыкались перед людьми, которые назначают на должность и раздают награды. Он видел, как выпрашивают кресты и ленты, как распределяют командные посты. В его присутствии обделывались дела, связанные с производством и поставками танков и орудий, велись равнодушные разговоры о судьбах пушечного мяса.
И постепенно Симон Лашом, которого многие считали человеком заурядным, стал казаться Жан-Ноэлю человеком выдающимся. Надо сказать, что министр и в самом деле был на голову выше тех, кто толпился вокруг него. Ведь все на свете
Вот почему Жан-Ноэль в конце концов пришел к выводу, что увлечение сестры этим человеком можно объяснить вовсе не ее испорченностью.
И в том же маленьком зеркале, укрепленном над рулем автомобиля, Жан-Ноэль наблюдал в 1938 году целый ряд трагических эпизодов, повлиявших на ход истории.
Он видел сидевших в глубине машины министров, послов, председателей палат, начальников генеральных штабов, строителей оборонительных сооружений, изобретателей взрывчатых веществ, специалистов по вопросам мобилизации – и все они беспомощно барахтались в волнах неумолимо надвигавшихся на них событий, с которыми не в силах были справиться.
