В полуоткрытую створку здоровенного, во всю стену, кухонного окна врывалась колючая свежесть. С ритмичным шуршанием касалась стекла ветка абрикоса. Цветы с нее уже облетели, на их месте проклюнулись мелкие листья, черные на темно-сером фоне.
— Хоть бы завтра все нормально кончилось, — сказал Олег. — Тьфу ты черт, что я говорю. Сегодня.
— Нормально — это как? — переспросил Женька с легким вызовом.
— Нормально. Чтобы все спокойно разъехались по домам.
— По-твоему, это главное?!
От возмущения Женька глотнул залпом, обжег гортань, стало больно и горько. Этот Олег, он всегда ухитрялся ляпнуть что-нибудь скучное и пораженческое, такое, что опускались руки, падало настроение, пропадал кураж. Какого, спрашивается, зачем?!
— Я вообще не понимаю, зачем оно все, — проговорил Олег. — Ну съехались. Сегодня пройдем колоннами по улице до главной площади… Ради чего? Может быть, ты объяснишь?
— Объясню, — Женька уже не сдерживался. — Ради того, чтобы показать людям: мы выбрали свободу! И нас таких уже много!..
— Показали. А дальше?
— Что?
— Это я тебя спрашиваю: что?
Олег снова сдвинул чайник на вечный огонь, закипятил, налил себе еще кофе. Взобрался на подоконник, прикрыв спиной створку.
— Все дело в том, что у нас нет никакого конструктива… тьфу ты, гадость… Нас действительно собралось много, даже слишком, я, если честно, не рассчитывал. Но никто из нас, по сути, не знает, какого черта он идет на площадь. Что она из себя представляет, наша свобода. Что дальше.
— Лично я представляю. Я умею говорить «нет». Я ничего не боюсь. Я…
— Правильно. Все наши пять шагов — сплошные отрицания. Вот попробуй рассказать о своей свободе без единого «не»! Что мы можем предложить людям позитивного, такого, чего у них не было раньше?
Женька знал. Точно знал! — только сейчас почему-то не приходило в голову. Не выспался, лег поздно, подскочил ни свет ни заря, да еще горький кофе, от которого только стучит в висках…
— Причем, заметь, я пока говорю о наших идеях. А их воплощение? Чисто практически — как? Что может реально измениться в стране, если несколько сотен ребят с салатовыми ленточками…
— Тысяч!.. и даже, по-моему, десятков!
— …просто пройдут по улице? Мы же не представляем никакой политической силы. Не участвуем в выборах, не лоббируем законы, не выдвигаем требования, не… Опять сплошные «не», ты видишь?
— Это ты так формулируешь.
— Попробуй по-другому.
За окном слегка посветлело. Женька наконец-то разглядел стрелки на своих часах: четверть седьмого. Скоро командовать всеобщий подъем, за собравшихся в общаге он отвечал лично, и от сознания ответственности и старшинства по спине пробегали щекотные волны. Правда теперь, после разговора с Олегом… ну почему он всегда такой?
— Ты пораженец и пятая колонна, — досадливо, но беззлобно бросил Женька. — Чего тут формулировать? Все просто. Я свободный человек, ты свободный человек, и все мы здесь тоже, — он сделал широкий круговой жест. — Глядя на нас, и другие люди захотят быть свободными, и это единственный правильный путь: от каждого человека, изнутри. Потому что сверху, с помощью каких-то законов или выборов, добиться свободы нельзя. Это была бы уже не свобода.
— Возможно, — вздохнул Олег. — Да нет, я не пораженец. Я сомневаюсь, потому что думаю. Сам. Не люблю, когда кто-то другой думает за меня.
— Кто, Виктор? — Женька хихикнул. — Или Танька Краснова?
— Не знаю.
Где-то взошло невидимое солнце, в просвет между домами ударил луч, и новорожденные листочки абрикоса за окном вспыхнули ярко-салатовым, с веселыми клейкими бликами. Женька поставил стакан на край стола, забитого грязной посудой: вчера здесь до глубокой ночи пили чай — только чай! — курили, играли на гитаре и взахлеб спорили, разумеется, о свободе.
— Пойдем поднимать народ, — бросил он Олегу.
— Пойдем.
Было шесть часов тридцать минут. То есть уже тридцать одна.
Часть вторая
ПОЛИТИК
ГЛАВА I
Утро — это те двадцать минут, пока ты один.
Просыпаешься на четырехметровой кровати, всегда в одной и той же позе, на спине, раскинув руки звездной диагональю. Ни одна женщина не остается здесь до утра, это не обсуждается, независимо от того, в котором часу для тебя начинается ночь. Впрочем, после сорока ты либо спишь больше шести часов в сутки, либо постепенно превращаешься в законченного неврастеника, что было бы обидно. Особенно теперь.
Встаешь, пару раз отжимаешься для разминки — совершенно необязательно, в фитнес-центре подбирают идеальную нагрузку для всего организма, но ты привык. Нажимаешь кнопку кофейного автомата, идешь принимать душ, контрастный и краткий, как выпуск новостей. Потом запахиваешь халат и с чашечкой в руках подходишь к окну. Видишь бескрайнюю лужайку, и круглые деревья, и ажурную беседку, и крытый куполом каток, дальше ипподром, бассейн, корты, из-за которых поднимается солнце, окрашивая стриженую траву в правильный имиджевый цвет. Все это чуть-чуть плывет перед глазами, искажаясь на доли миллиметра от преломления сверхзащитного стекла. Впрочем, окно можно и открыть. Иногда ты так и делаешь, впуская холодный, почти стерильный воздух, и Валевский, начальник службы безопасности, скорбно молчит, вписывая в смету новые строчки касательно внешнего круга защиты.
Утром можно ни о чем не думать. Или, наоборот, осмыслить, наконец, что-нибудь вечное, несуетное и важное, стоя у окна с чашечкой кофе и несколькими длинными минутами одиночества впереди. Но ни того, ни другого никогда не получается.
Начинается с мельтешения мелких, как насекомые, остаточных вопросов и зацепок вчерашнего, неактуального дня, от которых необходимо окончательно отмахнуться, либо перенести в сегодня, определив их значение, размер и статус. До настоящего тактического и стратегического планирования еще будет специальное время перед завтраком, сейчас это все равно бессмысленно за недостаточностью свежих данных, — но ты втягиваешься, начинаешь прокручивать в голове заведомую ерунду, а тем временем встает солнце, и на ярко-салатовой траве за окном подсыхает роса.
И приходит ощущение: сегодняшний день — решающий. Ничуть не менее сильное и острое от того, что уже много лет появляется каждый день. Примерно в то же самое время.
В этот момент — иногда чуть позже, но никогда раньше — без стука и скрипа открывается дверь, и Григорий ввозит внутрь тележку со стаканом сока, тостами и стопкой почтовых и масс-медийных распечаток.
— Доброе утро, Виктор Алексеевич.
