рожала их, но Мильям тогда была совсем маленькая и ничего не помнила. Еще говорили, что из двух сыновей, одновременно вышедших из материнского чрева, одного Могучий обязательно забирает на свой пир при посвящении оружием. Наивысшее счастье для воина… но она все равно очень старалась не думать кого.
— А ну идите отсюда! Нечего вам тут делать, — прикрикнул на них старший брат Хас, пятый сын в семье, самый красивый, вспыльчивый и злой. Хаса Мильям боялась. И, конечно, даже не подумала спросить, что делает здесь он сам и что скажет потом мастер по оружию.
Она увела близнецов к ручью Азру, где в жару любили плескаться все ребятишки селения. Сейчас вода в ручье была еще совсем студеной, и Нузмет, бросившийся было купаться, тут же пулей выскочил обратно, не успели упасть поднятые им тучи брызг. Более осмотрительный Асалан остался на берегу и дразнился, приставив кушам растопыренные ладони. Малыши беспечны, они легко забывают тревогу и страх.
Подобрав под себя колени, Мильям села на гранитный камень у самой воды. Солнце, подарив тепло и свет селениям, садам и виноградникам, возвращалось в небо нестерпимыми для глаз отблесками с рябого зеркала Азру. Прищурилась, опустила ресницы.
Там, в жилище, сейчас полумрак, рассеиваемый только маленьким огоньком светильника, — солнцу нельзя видеть тайну рождения человека. В жилище пусто: кроме матери, находиться там разрешено лишь повивальной бабке Ийтаб-ани и двум ее помощницам.
И еще Адиполь. Первой дочери в семье, обученной говорить с Матерью Могучего, заступницей всех земных матерей. А кроме того, с силами, куда древнее и всесильнее и Могучего, и Его Матери. Силами, питающими источник Тайи и сотни других чудодейственных родников, камней, деревьев и трав. Темными и светлыми, ласковыми и страшными, простыми и коварными. Силами, на которых тысячу веков стоит великий Гау-Граз.
Адигюль. Тайному знанию ее учила бабушка, Дарима-ани, тоже первая дочь своих родителей. Улыбка Могучего. Мать — ее вторая дочь, и она уже сейчас побаивается Адигюль.
Адигюль может взять да и ослушаться матери или старших братьев, а иногда даже отца! Она может сама избрать себе жениха и, надо сказать, уже поглядывает по сторонам: вспомнить только щуплого Арваза, да и не его одного. За трапезой она получает свою миску сразу же вслед за Айдабеком, первым сыном в семье; впрочем, Айдабек уже больше года не возвращался с войны, и неизвестно, жив ли он до сих пор.
Ее платья — из самого тонкого узорчатого полотна, накидка окрашена соком марены, а чеканку на серебряном поясе можно рассматривать часами — когда Адигюль позволяет. Платья Мильям тоже красивые, потому что достались ей от сестры, но по этой же причине залатанные, штопанные, а накидка изношена настолько, что, глядя сквозь ткань, можно пересчитать виноградные кисти на лозе… Старшая дочь. И для семьи было бы лучше, если б она осталась, единственной.
Это сыновей должно быть много. Они ведь каждый день гибнут на границе.
…Когда на закате Мильям с младшими братьями вернулась к жилищу, толпа на подворке заметно поредела. Но — была. И это означало, что еще не кончилось.
— Не разродится, — уверенно высказалась Захраб.
— …да неведомы замыслы, — прошелестел голос какой-то другой женщины.
В наступающих сумерках Мильям ловила на себе взгляд за взглядом — жалостливые, горькие… обвиняющие?.. Казалось, что все смотрят на нее, на нее одну! — и, может быть, догадываются. В самом деле, не могли же они тогда не видеть…
Это она виновата. Она посмела омочить пальцы в воде источника Тайи. Прогневить силы, которые… это же еще хуже, чем если б разбился кувшин, и о чем она думала раньше?! Мильям взглянула на свои руки: темные, худые, все в цыпках. Насмешка Могучего… И мать, конечно, уйдет к Нему. Давить небесный виноград для пира убитых воинов, как назначено всем женщинам, умершим в родах. И солнце никогда не увидит ее ребенка.
Внезапно толпа вспенилась, закрутилась, как воды Терзы между подводными скалами. Весть пронеслась над головами, словно лесной пожар на склоне Изыр-Буза, когда огонь трещит по верхушками деревьев, не спускаясь вниз…
Отпустив подол платья сестры, рванулись вперед Нузмет и Асалан. Выступил из-за чьих-то спин Хас, неизвестно откуда возник и старший брат Сурген, четвертый сын в семье, который выше любого мужчины в селении, хоть еще и не посвящен оружием… Мильям осталась на месте. Больше всего на свете ей хотелось стать невидимкой, как это умеют делать серые ящерки, живущие в придорожных камнях.
И ей это удалось. Отец — большой, грозный, с пыльным ветром и запахом войны в крыльях косматой бурки — прошел через расступившуюся толпу, мимолетно коснувшись каждого из сыновей, но не заметив, ни на мгновение не поискав взглядом ее, Мильям.
Впрочем, если б она тоже выскочила ему навстречу, если бы загородила дорогу — ничего бы не изменилось.
Отец вошел в жилище.
Все, кто находился на подворке, разом стихли, даже старая Захраб. Сквозь тишину из темной, закрытой для всех глубины жилища донесся тихий, натужный стон. И еще один… и еще…
Мильям больно закусила губу. О Матерь Могучего, помоги!… Ты ведь и сама тоже…
Но Она не услышит. С Ней может говорить только первая дочь в семье. Чем она сейчас занимается там, в жилище, эта вертихвостка и задавака Адигюль?!!…
И тут раздался новый звук.
Тот самый.
И все выдохнули одним общим дыханием, и заговорили, загалдели, запричитали, и никто никого не слушал, и от этого общего бабского гула хотелось бежать, зажав уши, — если бы не главное, чего никто еще не знал и что крепчайшими путами удерживало всех на подворке.
Мильям встала, пробралась между чьими-то спинами почти к самому пологу жилища. Братья были уже здесь, и Хас со злобной силой ткнул ее локтем в бок. Мильям ничего не почувствовала.
Полог взметнулся в сторону и вверх. Отец шагнул вперед, и все умолкли.
— Могучий подарил мне восьмого сына. Имя ему — Абсалар.
Прижимая к себе край бурки, он пересек подворок и вышел на дорогу — туда, где ждал, мотая спутанной гривой, взмыленный конь, только что преодолевший кратчайший, а значит, самый трудный путь по горным тропам от границы к селению. Отец вспрыгнул в седло, и конь тронулся с места послушно и легко, и застучали копыта, и все быстрее, быстрее понесся всадник вдоль виноградников…
На его груди заливался истошным воплем новый защитник Гау-Граза.
— Смотри.
Ахсаб сложила вместе ладони и накрыла маленьким жилищем пеструю волосатую гусеницу. Гусенице не понравилось, и она попыталась выползти из-под маленьких пальцев с обкусанными ногтями, но Ахсаб не пустила, плотнее прижав руки к земле. И зашептала, забормотала что-то: как ни старалась Мильям, ей не удалось разобрать ни единого слова.
Лицо Ахсаб стало странным — как если бы она спала с открытыми глазами и смотрела очень интересный, но никому больше не видимый сон. Четыре черные косички — тоненькие, не то что у Мильям, — размеренно покачивались из стороны в сторону.
Вдруг она тихонько вскрикнула и убрала руки.
На земле, беспомощно трепеща крыльями, сидела большая красивая бабочка. Мильям восхищенно выдохнула. Ахсаб отряхнула с ладоней чуть-чуть пыльцы:
— Вот.
— А она умеет летать?
— Не знаю. Научится, наверное.
Мильям протянула бабочке указательный палец. Та щекотнула ее усиками и доверчиво перебралась на него, некрепко уцепившись дрожащими ножками. Мильям поднялась с корточек, вытянула руку вперед: бабочка вцепилась в палец крепче. С ее желтых крыльев испуганно смотрели голубые и красные глаза с черными каемками.
— Посади на дерево, — посоветовала Ахсаб. — Она тебя боится.
Бабочка очень не хотела покидать палец Мильям, но в конце концов ее удалось стряхнуть на толстую
