ветку яблони, усыпанную новорожденными зелеными плодами. Там она сложила крылья, отчаянно стараясь казаться неприметной. Вокруг удивленно порхали мелкие и неказистые яблоневые плодожорки.
Мильям сглотнула. Спрашивать было нельзя, она знала, — но хотелось настолько остро, до дрожи и холода в груди, что вырвалось само собой:
— Как… ты это делаешь?
Ахсаб искоса глянула на нее прищуренными глазами. Так, будто была на две головы выше ростом:
— Тебе-то зачем?
Если б в ее голосе было хоть чуть-чуть меньше гордости и презрения, Мильям бы стерпела. Есть зима и лето, горы и виноградники, овцы и козы, мужчины и женщины, первые и вторые дочери в семьях. Так устроен мир, и глупец тот, кто захочет, чтобы виноград вызревал зимой, а женщины уходили на войну. Но эти уничижительные искорки в глазах Ахсаб… сокрушительное, словно лавина с вершины Ала-Вана, превосходство в ее словах…
Мильям ничего не ответила. Молча, сжав зубы и тоже сузив глаза так, что весь мир превратился в одну расплывчатую щель, кинулась вперед и вцепилась обеими руками в тонкие, как голые осенние лозы, скользкие от масла косички.
…Разошлись, тяжело сопя и осипшими голосами выкрикивая друг другу оскорбления, уже бесполезные, обкатанные, будто камешки со дна ручья Азру. Жидкие волосы Ахсаб черными перьями торчали во все стороны, под глазом наплывал синяк, платье было разодрано от ворота и почти до пупа, а накидка втоптана в пыль. Мильям удовлетворенно перевела дыхание. Правда, ее косы и одежда тоже пострадали, а щека, судя по всему, расцарапана до крови. Но это ничего, заживет… жалко только накидки, ветхая ткань которой трепетала на ветру лентами-лепестками…
И тут раздался смех. Издевательский, звонкий, двойной.
Смеялись Нузмет и Асалан. Смеялись самозабвенно, раскачиваясь и держась за животы, и каждый казался отражением другого в гладкой воде высокогорного озера Гюль-Баз. На мгновение умолкли, потом переглянулись и расхохотались с новой силой. Действительно, что может быть смешнее, чем подравшиеся неизвестно из-за чего старшие девчонки?
Тыльной стороной ладони Мильям вытерла саднящую щеку, посмотрела. Правда в кровь. Отыскала взглядом глаза Ахсаб и с восторгом заметила в них тень испуга. Самое время налететь снова, безжалостно, как скальный сапсан нападает на бурую крысу…
Но близнецы явно пришли не просто так. Во всяком случае, уходить они, похоже, не собирались.
— Чего вам? — зло бросила Мильям.
— Мать зовет тебя, — не без насмешки сообщил Асалан.
— Сурген уходит на посвящение оружием, — добавил Нузмет.
— Сурген? — удивленно переспросила она.
Высоченный Сурген — его всегда можно попросить достать мяч. застрявший в ветвях яблони. К нему так здорово забраться на плечи, когда в селение приходят актеры и толпа окружает их плотным кольцом. Веселый и добрый, не то что Хас… Но Сурген еще не вошел в возраст! Мать всегда напоминает об этом подружкам Адигюль, так и норовящим повиснуть на его широкой груди…
— Ну да. Чтоб отцу два раза не ездить, — по-взрослому пояснил Асалан.
Мильям кивнула. Да, конечно… Мужчина возвращается домой с войны в трех случаях: чтобы зачать сына, чтобы дать сыну имя и чтобы взять сына с собой. Путь от границы не близок и труден, и обычно какие-нибудь две вещи мужчины совмещают… А Сурген и без того вырос и возмужал гораздо раньше срока.
Подтянула шаровары, оправила платье: придется подлатать на плече, а вот что делать с накидкой?… Впрочем, не важно. Вряд ли кто-то заметит ее — не только накидку, но и саму Мильям, — на многолюдном празднестве, где соберутся гости со всех окрестных селений. Всего лишь вторую дочь Азмет-вана, уводящего на посвящение оружием своего четвертого сына.
Ахсаб уже сообразила, что продолжения драки не будет. Подняла с земли и вытряхнула накидку, затем предусмотрительно отступила на несколько шагов назад и закричала:
— А еще я умею превращать камешки в цветы! И разговаривать с птицами! И очищать источники! И вызывать духа лунной травы! И лечить кашель! И…
Но Мильям твердо решила ничего не слышать.
— …а что говорить? Отсиживаются в своих стеклянных укреплениях, жабье отродье. И прямо оттуда расстреливают все наши атаки.
— Глобалы всегда были трусами. В мое время за одну смердящую шкуру приходилось положить трех- четырех воинов, не меньше.
— Ты будешь мне рассказывать, Асур! Да в тот день, когда я выехал, двенадцать наших… И ни единого глобала мы не достали. Ни единого, понимаешь?! Они же не высовываются, змеиный выплод, а стекло ихнее ни автомат не берет, ни базука…
— А из гранатомета?
— Не знаю. Теперь на всей границе остался только один, на заставе Зограб-вана. Приграничные, рыбья слизь, задрали цены, как юбку у шлюхи.
— А если попробовать…
Одноногий Асур-ван, мастер по оружию, обучал военному делу мальчиков четырех окрестных селений. И, как показалось Мильям, его единственного в собравшейся на празднество толпе — большей частью женщины, старики и юноши, еще не вошедшие в возраст, — отец считал равным себе. Потому, едва произнеся первый тост за сына, постарался неприметно отойти от накрытых циновок, пестрыми зигзагами протянувшихся вдоль плетеной изгороди.
Монотонно бренчали струны, отзываясь на редкие ритмичные удары бубна. Посреди подворка, слегка касаясь друг друга спинами, танцевали четыре девушки с прозрачными покрывалами на вытянутых руках. В воздухе, почти заглушая музыку, стоял обычный многоголосый гомон. А в широкой тени платана негромко беседовали двое мужчин, которые кое-что знали о войне.
Мильям не собиралась подслушивать — просто ее оттерли от циновки, и хорошо, что с большим куском сырной лепешки в руках. Ни Асур-ван, ни отец не замечали съежившуюся в комочек девчонку — хоть иногда и скользили равнодушными взглядами над ее головой. И она украдкой рассматривала отца: профиль хищной птицы, треугольник жгуче-черного глаза, резкая белая прядь в усах… За те три дня, что он провел дома, Мильям услышала от него лишь одно слово, обращенное именно к ней, и слово это было «вон».
— А тротил? И сразу же ударить по всем направлениям. Проверенный способ, Азмет. Глобалы легко впадают в панику.
— Не проходит. Эту тактику они давно раскусили.
— Значит, надо видоизменить. Но суть-то остается та же, ты ведь не станешь говорить, что они больше не боятся смерти…
Отец расхохотался — так страшно, что Мильям мгновенно отвела взгляд. И чуть-чуть отодвинулась в сторону: теперь в просвет между чьими-то колышущимися спинами ей был хорошо виден Сурген.
Он держался очень прямо и потому даже сидя был на полторы головы выше всех вокруг — даже если не считать вороной папахи, гордо взмывшей над его сведенными к переносице бровями. Такой серьезный и, такой красивый: алый башлык переливается золотой нитью, серебряные трубочки газырей сверкают на черном сукне бешмета. На поясе настолько тонкая и причудливая чеканка, что Адигюль, которая уже успела придвинуться чуть ли не на место отца — по левую руку от брата, — спрятала под накидкой свой, топорный и тусклый. А как изукрашены прикрепленные к поясу ножны кинжала, пистолет с длинным дулом и отделанная серебром пороховница!… Мать, сидевшая справа от Сургена с маленьким Абсаларом на руках, не сводила восхищенных глаз со своего взрослого, нарядного, готового к войне четвертого сына.
Вот только Сургену недолго ходить в этой богатой одежде — на границе, рассказывала когда-то Ахсаб, все воины сразу переодеваются в купленный у приграничных пятнистый и уродливый… как его… камуфляж.
Впрочем, Мильям и сама это знала. Именно в камуфляже, грязном и заскорузлом от крови, прошлым летом привезли домой старшего брата Харсуна, второго сына в семье. Вон сидит у крайней циновки его вдова, успевшая стать матерью двоих сыновей. Пройдет еще год, и ее, возможно, кто-нибудь снова возьмет в жены. Может быть, даже Сурген, уже посвященный оружием… может.
