Мысль о Робе показалась чужой, словно направленная с неизвестно чьего персонала коммуникативная строка. А следующую мысль — о тех других, которые не простят, — я уничтожила раньше, чем она успела оформиться внятным мессиджем. Думать об этом нельзя. И поступить по-другому — тоже. Простой расчет. Арифметика, древняя доглобальная наука, понятная и элементарная, не позволяющая не считаться с собой, в отличие от многоступенчатых построений морально-этического плана. Ничего. Потом скачаю себе хорошую Психологиню.
Если будет «потом».
— Газюль! — чей-то писклявый голос над толпой.
Девчонки помоложе запрыгали, призывно замахали руками, на все лады выкрикивая имя опоздавшей. Если она не такая распрекрасная передатчица, как мне говорили, я ее, наверное, убью.
Растрепанная девчонка, жмурясь от ветра, выкарабкалась на плато; отряхнула ладони от приставших травинок и, придерживая взметнувшийся подол, огляделась по сторонам в поисках, наверное, Юстаб или Мильям. Я махнула ей, приглашая присоединиться к коллективу. Можно начинать.
Нужно начинать. Необходимо. Иначе не успеем.
— Внимание всем! — крикнула я, и ветер, мгновенно растворив, словно кислота, мой голос, играючи смел его остатки с плоскогорья. Никто не пошевелился. Несколько женщин, кажется, все-таки что-то услышали и повернули головы; но, впрочем, они регулярно поглядывали на меня и раньше. Черт возьми, это не Блок Глобальных событий с Модератором, цифрофоном и индивидуальной подстройкой программы звуковосприятия. И не протокольная речь работы Спичрайтера, регламент три минуты, когда не имеет значения, включены ли аудио-рецепторы у слушателей. Или даже собственная, пылкая, выстраданная, но все равно не способная хоть что-то изменить…
Саднит горло, будто забитое колючим клубком свалявшейся шерсти из кошмы. Прокашляться. Сглотнуть. Взять себя в руки.
Небольшая роскошь — взять себя в руки в тот один-единственный раз, когда то, что ты скажешь, будет иметь реальный смысл и последствия.
О которых лучше не думать.
Ну?!!..
И в этот момент из-за восточного края плоскогорья брызнуло что-то ослепительное. Я прослезилась и проморгалась, а солнце между тем величественно показало округлый бок, огромный и рыжий, словно гигантский чудо-апельсин из детской экобиологической виртуалки.
— …женщины. Он, глобал, единственный разглядел то, чего в упор не видели ни ваши мужчины, ни вы сами, — вашу силу. Ту силу, которая много столетий назад сдвинула с мест древние горы великого Гауграза… Все слышали эту легенду? Мой брат единственный догадался, что она о вас. Но он так и не понял, зачем женщины Гауграза сделали это. Он вообще вас не понял, да и не мог понять. Он мужчина.
С десяток юных девушек-передатчиц стояли полукругом за моей спиной, развернутые к разным сторонам горизонта. Самые сильные по веерке, если верить Мильям, которая должна, по идее, разбираться. Через них мои слова слышат сейчас все женщины Гауграза, кому повезло родиться первыми дочерьми в семьях. Будем надеяться, что это действительно так.
Собственно, мне и не остается ничего, кроме как надеяться.
— Поэтому с вами говорю сейчас я. Женщина. Пусть я выросла в Глобальном социуме, где все другое, где мужчины и женщины часто носят одинаковую одежду и не разделяют между собой обязанностей и занятий, — я все равно понимаю вас. Я знаю, о чем вы просите Матерь Могучего, и с чем, когда видите, что Она не может вам помочь, обращаетесь к древним силам Гауграза. Я понимаю, чего вы хотите. Не свободы, не победы над глобалами, правда? Вы хотите…
Солнце жарко припекало спину; я передернула плечами, сбрасывая на землю бурку, слишком тяжелую, чтобы достаться ветру. Интересно, те, кто слушает меня посредством передатчиц, они могут каким-то образом видеть меня: мужскую бурку, комб и короткую стрижку торчком на ветру? И если да — то смотрят на все это с таким же сдержанно-враждебным любопытством, как и местные, собравшиеся вокруг?
Пусть. Я не имею права быть с ними неискренней. Ни на волос.
— …жизни. Нормальной, размеренной, предопределенной. Чтобы весной сеять хлеб, а осенью собирать виноград. Ходить по воду к источникам и в предгорья за целебными травами. Слушать сказителей и ткать покрывала. Рожать и растить детей. Выдавать девочек замуж, а мальчиков… их у вас рождается слишком много, и справедливо, что большинство из них еще молодыми уходят к Могучему. Разве не так?
Тут пауза. Они должны со мной согласиться. Потом, позже, они поймут, на что именно согласились… и вновь признают, что я была права. Только б не забыть перехватить перед началом Юстаб. Только б она сама не забыла…
— И был день, подобный ночи, и была буря, подобная огню… так? Для сказителей, для служителей Могучего, да и для всех мужчин Гауграза, которые выслушивают эту легенду перед посвящением оружием, она — об отстоянной свободе как залоге победы. Один человек… его потом убили на границе… так вот он пытался найти ответ на вопрос: почему смертовики, несмотря на обвальные потери, все равно продолжают атаковать? Неужели за столько столетий нельзя было взглянуть правде в глаза, усомниться, наконец, в скорой победе, понять, что для Глобального социума их атаки — комариные укусы, а право великого Гауграза на свободу мы признали давным-давно?…
Фальшивая нота. Никогда Глобальный социум не признавал чьей-то там свободы. Уникальность экосистемы — да. Плюс гуманизм как основа общечеловеческой морали. Но в свете последних событий уникальность экосистемы вместе с гуманизмом оказались хлипкими аргументами. Бессмысленная война… Привычный, но, если разобраться, весьма сомнительный тезис. Что, собственно, сдерживало нас, не давая пересечь гаугразскую границу, как не война? Если поднять военные и гебейные архивы…
Стоп. Я о другом. Я говорю с женщинами, которые мыслят и чувствуют совсем иными категориями. Во всяком случае, я на это рассчитываю. Именно на этом предположении строится все, что можно — если еще можно — теперь предпринять.
— Давайте подумаем, о чем же на самом деле повествует эта легенда. Древние горы сошли с мест. Катаклизмы уничтожили врагов, успевших ступить на землю Гауграза. А для остальных был поставлен заслон. Защита. С тех пор война продолжалась только на границе, а внутри страны установилось спокойствие и равновесие. Вот к чему стремились женщины, призвавшие на помощь древние волшебные силы! Не победа, не свобода — равновесие. Правильный и неизменный уклад жизни на много столетий вперед. И они этого добились.
Поперхнулась. Сделала над собой усилие, чтобы следующая фраза прозвучала бесстрастно и весомо, обнажая суть, словно тяжелая бурка, упавшая с плеч:
— А потом пришел Гаугразский Пленник. Мой брат Робни Калан. Вы его знаете.
Не звук, не ропот; неуловимая рябь, пробежавшая по лицам девушек и женщин, в том числе и тех, которые стояли у меня за спиной, да что там — за сотни километров отсюда, в селениях Срединного хребта и на Южном побережье, везде, где он успел побывать, обаять, увлечь, подчинить своей бесшабашной воле… Тысячи мгновенных вспышек румянца на щеках могущественных волшебниц, совсем юных и уже перешагнувших порог ранней старости, окрашенной невероятными, нездешними воспоминаниями… Роб. Черт возьми, он не терял времени. Неудивительно, что он так много успел натворить, безнадежно переломить, испортить, разрушить…
Я отыскала взглядом Мильям. Ее лицо — единственное в толпе — оставалось бледным и замершим, словно… нет, не подвисшая, а по определению неподвижная стереозаставка на мониторе. Непостижимая женщина.
Она его не простила: бесповоротно, навсегда. В отличие от этих восторженных тысяч, с которыми он до сих пор мог бы сделать все, что бы ни захотел. Она, Мильям, никогда не делила его с ними. Он был — только ее. Целых пятнадцать лет. Интересно, о чем они разговаривали по вечерам?…
Но я слишком долго держу паузу.
— Он нарушил равновесие, потому что хотел победы и свободы. В отличие от ваших мужчин он знал, что победить можно только в том случае, если перенести войну на территорию Глобального социума. И он придумал, как это сделать. Среди вас есть те, кто по его желанию и с его помощью проникали туда, чтобы… деструктивщицы, так? Правда?!
