вряд ли способного претендовать на широкую читательскую любовь, если б ее не подпитала любовь зрительская… Пурга вполне продемонстрировала свое обычное свойство: стоило начать ее нести, как дальше она неслась уже самостоятельно, без помощи оратора. Затем заговорил Оленьковский, и ливановская речь показалась по контрасту энциклопедически разумной, демонстрируя бесконечную гибкость любых критериев. Фонограмма оглушительных аплодисментов деликатно намекнула на регламент, и Ливанов опрометью ринулся со сцены, едва не свернув с курса в направлении оркестровой ямы. Он уже знал совершенно точно, что опоздал.
Он опоздал.
…Лиля кивнула поверх бинокля, и щебетнула что-то невразумительное, ничего не объясняющее, только подтвердив окончательность опоздания. Юльки не было, и дочки ее не было тоже, и даже сумочки или шляпки, не осталось ровно ничего, за чем она теоретически могла бы вернуться. Не имело ни малейшего смысла надеяться на ее возвращение, но Ливанов таки заставил себя в это поверить императивным усилием, а затем, отобрав бинокль у протестующего чертенка, принялся в диком рваном ритме скакать по трибунам, по мельтешению чьих-то лиц, затылков и рук, полосатых соловецких роб и ярких цивильных одежд, по сплошной пестрой каше, закрученной в спираль калейдоскопным водоворотом…
С опозданием пришла свежайшая идея позвонить, однако сеть и вправду упала, и к тому же, с удивлением осознал Ливанов, не было у него номера Юлькиного мобильного, не было вообще, ни разу мы с ней не созванивались, а если она и набирала меня когда-нибудь, так только в те дни, когда я всех посылал и, естественно, не сохранял номеров. Вскакивать и бежать ее искать — как она сама убежала, видимо, на поиски сыновей? Бессмысленно, всех трибун не обойдешь, да и вряд ли Юлька, найдя своих мальчишек, задержалась на трибунах. Придется дожидаться окончания этой монструозной бодяги, то бишь торжественной церемонии… Смысл?! — ведь когда вся эта масса народу придет в движение, о том, чтобы случайно пересечься с единственной конкретной человеческой песчинкой, не будет и речи. Лучше уходить прямо сейчас, возвращаться в отель и ждать Юльку там.
А если она тем временем, наоборот, вернется — сюда?
Так и будет, понимал он все отчетливее и беспощаднее, или как-нибудь по-другому, но не менее нелепо, обидно и безнадежно. Стоит один раз легонько качнуть маятник в неправильную сторону, как он пойдет раскачиваться, набирать амплитуду несовпадений, уходить в заведомую противофазу, откуда нам уже не выбраться никогда. Да и этот начальный толчок, по сути, необязателен, ритуальное движение, которого при большей осторожности, наверное, можно было избежать, но даже это ничего бы не изменило. Наоборот: по чистой случайности мы с ней встретились, попали в резонанс, поняли и узнали друг друга. Мужчина и женщина не просто из разных стран, это-то как раз можно было попробовать совместить, устаканить, свести воедино. Но ведь на самом деле у нас с ней разное всё. Наши абсолютные ценности и допустимые жертвы, фундаменты и точки опоры, представления о жизни и будущем. Конечно, она не вернется. И я уже никогда ее не найду, даже если сдуру и брошусь искать.
Церемония катилась дальше, уже выступил и сияющий медью духовой оркестр, и гениальный ребенок лет пяти с оперным тенором, и летающие акробаты на высоте небоскреба без страховки, и ансамбль соловецкой автохтонной пляски, и сексапильные пожирательницы огня, и любимый народом бард о трех гитарных аккордах. В небе прокрутились ролики фильмов конкурсной программы, от которых публика пришла в восторг, а критик Половцев в громкий брезгливый ужас, ведущие поведали много интересного о личной жизни присутствующих кинозвезд, а сами звезды рассказали о забавных случаях на съемках и поблагодарили родителей и первых учительниц за свою счастливую творческую судьбу. Лилька, снова завладев биноклем, смотрела и слушала с восторгом. С утра она, между прочим, сообщила, что хочет стать киноактрисой, и Ливанов пока не придумал, что с этим делать.
По окончании первого отделения, когда снова грянула уже другая, но точно такая же патриотическая песня, он встал и легонько дернул солнышко за косичку:
— Пойдем отсюда.
— Совсем?! — возмутился чертенок.
— Совсем. Я больше не могу.
Он больше не мог, и дело было даже не в Юльке, не только в Юльке: ее отсутствие, ее окончательная пропажа только подчеркивала бессмысленный ужас происходящего, непобедимого и естественного в этой стране. Где никогда ничего не меняется (какое, к черту, глобальное потепление?), где всегда хорошо, а если кому не нравится, то к услугам и в ассортименте еще лучшее, еще более более помпезное и безжалостное, предлагаемое всей мощью мажорных децибелл в качестве счастья. И попробуй только отказаться, да такой вариант и не рассматривается. Пускай мы сейчас уйдем — этот торжественный грохот все равно не отпустит, отдаваясь в барабанных перепонках, будет преследовать до самого отеля, а то и дальше, если взять да и предпринять серьезную попытку к бегству.
Однако попытаться надо. Ну допустим, не бежать, это последний и не самый достойный выход, если выход вообще. Но все же попробовать хотя бы что-нибудь удержать и спасти.
…Отель стоял темный, ни единого огонька, не считая вестибюля: конечно же, всем полагается быть сейчас в другом месте — и они послушно там, где полагается, потратив к тому же немыслимое бабло и преодолев многоступенчатые препятствия. На ресепшне сидела какая-то новая барышня, наверняка практикантка, директивно лишенная начальством радостей жизни; впрочем, на экране телевизора в углу холла шла прямая трансляция церемонии, кто бы сомневался. Спрашивать, здесь ли Юлька, не имело смысла, с чего бы она сидела в темноте? — но могла ведь зайти, скажем, за вещами, перед тем, как уже бесповоротно исчезнуть…
Он оперся локтями на стойку, и внезапно зазвонила мобилка. Номер был незнакомый, Ливанов вполголоса, оглянувшись на Лильку, послал звонившего, отключился, посмотрел на дежурную — и тут до него дошло: а вдруг звонила Юлька, я же не знаю ее телефона, и даже скорее всего… черт!!!
Рывком развернулся на сто восемьдесят градусов и перезвонил.
— Дмитрий Ильич? — мгновенно отозвался совершенно чужой, срывающийся мальчишеский голос.
Правильно я его послал. Черт, черт.
— Это я, Андрей Неволенский… не помните, да? Я тогда приехал с Юрием Владимировичем… Юрия Владимировича убили!!! И Антона… и…
— Какого Юрия Владимировича? — машинально переспросил Ливанов.
И, выговаривая непривычно длинное имя-отчество, уже понял: Юрка Рибер. Заорал в трубку раньше, чем мальчик начал объяснять:
— Что у вас там случилось? Только по пунктам, четко!
По пунктам, конечно, не получилось. Получился путаный, сбивчивый, на грани истерики и за гранью срыва, мутный поток сознания, монолог без иных знаков препинания, кроме многоточий. Из которого медленно и постепенно, перебивая и прикрикивая, уточняя и переспрашивая, Ливанов в конце концов более-менее выяснил, что же произошло.
Они нашли капсулу. Ты не верил, ты смеялся, и Юлька не верила и смеялась тоже — а они взяли и нашли, Юрка со своими студентиками и Колькой Иванченко, бывшим видеоинженером, а ныне дайвером, дайвером!.. что надо было сразу иметь в виду, делать необходимую поправку. Нашли, выломали из ступеньки затопленной лестницы, вытянули на ближайшую базу, очистили от песка. И дайверы из поселка, подрулившие на нескольких торпедах одновременно, будто пираньи на запах крови, окружили капсулу сплошным кольцом. И вдруг осознали залпом, как выпивается стопка водки, что у них в руках — всё.
Мальчик Андрей не помнил, кто начал первым. Помнил, именно Колька громче всех орал, что, мол, капсула принадлежит нашей, то бишь их стране, про чемодан, вокзал и Соловки, про истинный свой патриотизм, старые счеты и непримиримость к чужеземным северным мордам. Его зарезали уже потом, когда завязалась общая драка, дайверская поножовщина без правил и ориентиров, но Юрку Рибера убили раньше, и второго студентика, Антона, тоже. И ржавая база сотрясалась и дребезжала от прыжков, падений и ударов — и наконец не выдержала, лопнули тросы, распалась хлипкая конструкция, посыпались в воду ящики, блоки, канистры, покрышки, люди и трупы, и ему, Андрею, только потому и удалось спастись… Нет, он не знает, что стало с капсулой. Он не хочет знать, что с ней стало. Он хочет домой.
— Записывай, — сказал Ливанов; продиктовал несколько номеров своих банановых знакомых, включая издателя Пашу и под конец еще Севу, журналиста, умного толстого мужика, который брал у него
