интервью в аэропорту. — И я скоро приеду сам. Очень скоро. Держись.
Завершил звонок и блуждающим взглядом обвел вестиблю, цепляясь за притихшую Лилю, за телеэкран со слепящим салютом в чернильном небе, за пустые плошки глаз девушки за стойкой. Самого страшного еще не произошло. То, что случилось там, в Банановой, лишь старт, пуск, точка отсчета. Теперь оно развивается, растет, раскручивается по лезвийной спирали — самое страшное. И ничего уже не спасти.
Но он еще не был уверен. Еще оставалось получить ответ на последний, единственный вопрос:
— Девушка, номер восемь… туда поднимались вот сейчас, сегодня вечером?
Она повернула к нему приветливую улыбку, в то время как глаза не отрывались от экрана с кинозвездными ликами и салютом:
— Восьмой съехал. Женщина с четырьмя детьми, да?
— Не узнаешь, что ли? Денис. Ну Мигицко. Ты уже едешь, ага, это хорошо, что ты едешь. Как только, так сразу к Михалычу, поняла? Юлька?! Зайди к шефу, говорю. И не обижайся на него, слышишь, он все- таки человек военный, как ему приказали, так и сделал. А теперь, сама понимаешь, кто-кто, а эти нам уже не приказывают… Ты меня вообще слышишь или нет?!
— Слышу, слышу. Я подумаю. Пока.
Поезд тряхнуло, и Юлька, отпустившая поручень, чтобы спрятать мобилку, чуть не полетела ничком на детей, а Славик таки полетел, свалился прямо на Костика, оба вскрикнули, но не подрались, хотя казалось бы. Старший брат медленно выпрямился, расставляя ноги между чьих-то кофров и сумок, младший подобрался, ужимаясь, словно стараясь занять еще меньше места на полке, забитой под завязку. Мишка захихикал было сверху, но осекся, прикусил губу.
— Я хочу пить, — тихо, без особой надежды сказала Марьяна, зажатая у окна.
— На станции, — пообещала Юлька. — Далеко доставать.
Поезд тащился со скоростью сытой гусеницы, картинки за окном не мелькали, а проползали неторопливо, будто слайды, видимые фрагментарно сквозь решетку чьих-то рук. На нижних полках общего вагона сидели по десятеро, на верхних лежали по трое, тулились под крышей на багажных, стояли в проходах штабелями, балансируя среди сваленных кое-как вещей. На частых и долгих стоянках все время подсаживался кто-то еще. Когда происходит такое, все почему-то сразу срываются с мест и едут невесть куда, не заботясь о направлении — пока еще можно уехать. Кто-то бежит из дому. Кто-то, наоборот, делает все возможное и невозможное, чтобы как можно скорее вернуться домой.
— Говорю вам, будут Соловки бомбить, — авторитетно вещал нервный очкастый мужчина. — Сто процентов, начнут с Соловков.
— Типун вам на язык, — отозвалась худенькая женщина в платке. — Ничего бомбить не будут. Не посмеют.
— Банановые не посмеют?! — расхохотался кирпичнорожий мужик с верхней полки. — У них же соображалка наперед не работает! Сначала пальнут, а потом посмотрят, сметь или не сметь. А Пиндосии только того и надо, и ракеты ихние нацелены…
— Чтоб я тут не слышал «банановые»!!! — заорал благим матом тихий до сих пор юноша, и Юлька вздрогнула, придвигаясь, насколько сумела, поближе к детям. — Это ваши, сволочи, соловецкие морды, развязали войну!
К счастью, юношу нашлось кому успокоить, погладить по головке, ненавязчиво заткнуть. В набитых вагонах, ползущих из одной неизвестности в другую, до драк не доходит, вон, даже у Мишки с Костиком. Какими полярными ни были бы разногласия, как много ни имелось бы делить одним с другими, нашим с этими, — здесь и сейчас мы в одной общей лодке, в душном общем вагоне. Всех нас роднит разновариантный, но цельный по сути страх: либо оказаться в центре возможной мишени, либо превратиться в заложника на вражеской территории, либо застать выжженную землю на месте дома. Если разобраться, нынешнее промежуточное состояние, изматывающе медленное, но все-таки движение вперед, наполненное ожиданием и смыслом — лучшее, что у нас сейчас есть.
А самое мерзкое, самое неприемлемое, дикое, не укладывающееся в голове — то, что никто ведь не удивлен. И в нашей, и в этой стране каждый в той или иной степени не то чтобы предвидел, но был в любой момент подспудно готов к чему-то подобному. Истинная трагедия убивает прежде всего своей несправедливой неожиданностью — а тут закономерность, катастрофическая, но ожидаемая и неотвратимая, как и глобальное потепление.
Нам теперь долго будет не до него. В конце концов, с этой данностью мы сжились уже давным-давно. А к настоящей, без дураков, войне, от которой, раньше или позже, все равно некуда было деться, пока еще не привыкли.
Балансируя на тряском загроможденном полу, Юлька снова достала мобилку и выполнила акробатический трюк, отправив эсэмэски обоим мужьям: блин, с мобилой надо бы поэкономнее, черт его знает, когда удастся ее подзарядить и пополнить счет. Муж-два отозвался сразу же, слава богу, жив и ждет, и столицу пока не бомбили, только побережье; а первый медлил, но тут следовало делать поправку на его нудноватую обстоятельность, на нескончаемые, как дождь, тычки по клавишам методичными пальцами, ни разу в жизни его эсэмэски не помещались целиком на экран. Юлька давала мужу необходимую фору, не позволяя себе заранее срываться с катушек, в конце концов, не бомбили же, все будет хорошо. Или хотя бы как-нибудь.
И снова остро, до стона сквозь зубы, до взмокшей ладони, обхватившей трубу, захотелось набрать Ливанова, и снова передумала, нашла миллион отговорок, не стала звонить.
«Увези его отсюда. Что-нибудь придумай и увези».
А я не увезла, бросила, списала в допустимые потери, да попросту забыла, не было у меня на тот момент лишней секунды, чтобы вспомнить еще и о нем. А значит, все-таки предала. И ни одно из миллиона моих убедительнейших оправданий не отменяет этого свершившегося факта.
Вагон снова гудел и постепенно накалялся, с безапелляционным знанием дела обсуждая актуальное — войну:
— А я горжусь нашей властью! Потому что она способна на решительные де…
— Резню и бомбежку всегда называют решительными действиями! Особенно в этой стране.
— По-твоему, пускай бы эти беспредельщики и дальше безнаказанно убивали наших граждан?!
— Слушайте, но бывают же цивилизованные методы…
— Против кого? Против дайверов?!
— А я вам говорю, провокация. В Пиндосии разработали план, а банановые…
— Кто сказал «банановые»?!!
Перестань, одернула себя Юлька. За твоим бурным потоком самообвинений спрятано одно, то ли это твой личный пунктик, то ли идиотский менталитет женщины нашей страны, не суть важно. Вечное стремление принять всех вокруг под крыло, в свое защитное поле, в собственную субъективную реальность, всё за всех решить, всех построить и проконтролировать, спасти, уберечь, накормить и обнять. А он ведь совсем не такой. Он сам творит себе реальность, в которой живет и куда щедро пускает жить других. Если уж на то пошло, он гражданин этой страны. И он, конечно, что-нибудь придумает — без твоей помощи.
Первый муж наконец подтвердил свою жизнь эпическим сочинением на тему геополитики и нового витка коммунально-кондишенных цен, плавно переходящим в не то вопросы, не то претензии касательно дороги и детей. Юлька сунула мобилку в карман, взялась за поручень, переступила поудобнее, едва не отдавив ногу попутчику, чернобородому мужчине, который дремал на полке позади нее, привалившись виском к окну. Чернобородый приподнял тяжелые веки, чуть заметно кивнул на Юлькино торопливое извинение через плечо.
— Я хочу пить, — сказала Марьяна.
— На станции. Уже скоро.
— Если позволите.
Обернулась. Человек с черной бородой, прямой и жесткий, без малейших признаков сна, протягивал через проход початую пластиковую бутылку. Марьянка подалась вперед, не дожидаясь разрешения, схватила жадно, присосалась, запрокинув голову.
