Через пять дней температура поднялась у Мэхла. Тот же диагноз, та же больница.
Скорее всего, сыпной тиф пришел из блокадного Ленинграда. А к Мэхлу – вместе с чистым бельем: Шейна стирала свои вещи вместе с мужниными, просто терла с хозяйственным мылом, а не кипятила.
Кто ж знал.
Оба выжили, обоих вылечили в больнице. Вернулись домой – худые, бритые, носы торчат. Борька увидел деда и бабу – и заорал как резаный. Шейна посмотрела в зеркало, провела рукой по бритой голове… Глазищи торчат, нос крючком, головка кругленькая. Баба-яга. «Ты красивая», – хрипло произнес муж у нее за спиной. Шейна обернулась: вейз мир, худющий какой! Кадык торчит, нос заострился, череп просвечивает сквозь сизый пух…
– Ты как?
– Хорошо. Желудок болит…
– Сейчас… Ты приляг. Я сейчас картошечку, пюре разведу… Полегче будет.
Шейна отвернулась от зеркала – что там смотреть-то? – нашла косынку, повязала поперек лба, узел сзади – и на кухню. Нечего себя жалеть. Выжила, слава Богу. А волосы – не зубы, отрастут. Да даже если не отрастут… Некоторые еврейки специально головы бреют, парики носят или косынки… Шейна знала, что сейчас главное – не ее лысая голова, а диета мужа. У Мэхла уже в Москве сильно болел желудок, он из-за этого даже с завода имени Лепса ушел в 1936-м, переведясь на завод «Проводник»: оттуда он успевал в обеденный перерыв забежать домой перекусить.
Шейна тогда в Москве серьезно взялась за дело, готовила мужу диетическую еду: овсяные кисели всякие, пюрешки, протертые супы – и желудок перестал беспокоить. Но потом война, а тут и больница – и все возобновилось: рези страшные, тошнота, спазмы.
– Врачи в больнице сказали, что это язва, нужна диета и вот еще, – Мэхл вытащил из кармана список лекарств и топтался с этой бумажкой позади жены. – Только это не достать, наверное.
– Соломона попросим, – Шейна грохнула крышкой. – Достанем. В Гражданскую всё доставали, почему теперь не найдем?
– Потому что тогда у нас было золото…
– А сейчас у нас зять – главный бухгалтер завода! Сядь на табуретку, не мешай мне!
Лекарства достали, главный бухгалтер – не последний человек. Желудок у отца немного успокоился, и он вышел на работу. Шейна попробовала переговорить с врачом:
– Может, ему на больничный? С язвой шутки плохи…
– Какой больничный? Женщина! – врач смотрел сквозь Шейну, четко выговаривая каждое слово: – Больничный… в военное время… дается… только… в безнадежных… случаях. Радуйтесь, что это не ваш вариант. Так что на работу, она у него непыльная – товаровед. Я выпишу рецепт на диетпитание в заводской столовой: там все на финиковом масле готовят, ему этого нельзя.
Шейна благодарила, раскланивалась, заглядывала в глаза: у нас не безнадежный случай? Ой, спасибо, спасибо вам, доктор…
На работе выяснилось, что диетическое питание есть, конечно, но оно готовится раз в полгода. Мэхл ел принесенное с собой из дома картофельное пюре, но иногда, когда голодные спазмы скручивали живот, шел в столовую и брал – то, что давали. Горячую похлебку, бульон из воблы, кондер…
Начались боли. Он старался не показывать, но стонал по ночам. Шейна, храбрясь, покрикивала на мужа: перестань, не жалей себя, ничего страшного… Прекрати, ребенка разбудишь…
Уходила на кухню, плакала. Возвращалась с картофельным киселем:
– На-ко, выпей. Пей, легче станет… Я тебе и с собой завтра дам…
Гладила мужа по голове, по спине. Он, сжав зубы и отвернувшись к стене, молча лежал, делал вид, что засыпает. Она тоже делала вид, что все будет хорошо, обнимала, ложилась рядом.
В 1943-м Соломону дали комнату в заводском доме, они с Олей и Борей съехали. Весна закончилась, Мэхлу вроде стало полегче. Но осенью боли возобновились с утроенной силой, открылось кровотечение, Мэхла срочно госпитализировали.
В больницу к отцу заходила после работы Оля: ей страшно повезло, в Омске оказалось отделение ЦАГИ[16], а в Москве, еще перед замужеством, Оля работала в ЦАГИ переводчицей. И в Омске ее тут же взяли на работу, с руками отхватили. Работа означала рабочую карточку и совершенно другие нормы и хлеба, и сахара, и масла, и даже иногда тушенки. Шейна, конечно, согласилась сидеть с внуком.
Да, в больницу чаще других забегала Оля.
– У вашего отца рак двенадцатиперстной кишки. Можно, конечно, попробовать оперировать, но я не уверен, что это поможет. Решайте, но не тяните. Завтра я его выпишу.
– А если не оперировать… Сколько ему осталось?
– Не знаю. Недолго. Может, пара месяцев.
Оля вышла из больницы на ватных ногах. Кому говорить? Отцу? Ни в коем случае. Матери? Она с ума сойдет. Соломону! Только Соломону!
Ночью – Соломон уходил на работу в шесть утра, а приходил в два-три часа ночи – Оля все рассказала мужу. Тот валился с ног от усталости, щурился, стараясь сфокусировать взгляд на жене, но получалось не очень. Рак. Понятно. Если не оперировать – умрет через два месяца. Операцию может не выдержать, но если выдержит – может прожить еще несколько лет. В шахматах я бы рискнул. Пожертвовал гипотетическим месяцем жизни для возможности выиграть несколько лет.
– Соломон! Какие шахматы?!
– М-м? – Соломон понял, что заснул сидя и бормотал что-то сквозь сон о шахматах. – Олечка, пошли спать. Я все понял. Надо подумать.
Они подумали еще. Решили посоветоваться с Миррой. Мирра растерялась, расплакалась и начала кивать.
– У отца рак, понимаешь? (Кивок.) Мы будем давать согласие на операцию или нет, а? (Кивок.) Миррочка, ты меня слышишь? (Кивок.)
– Пусть решает Евгения Соломоновна, – поставил точку Соломон. – Но мы ей не скажем, что у отца рак, скажем – операция нужна по поводу язвы. Мол, без операции он проживет два месяца, а с операцией… Но нужно предупредить, что операцию Мэхл Файвелевич может и не выдержать… Черт знает что, – пробормотал он. – Она догадается.
– Пусть догадается, – Оля устала тащить на себе тяжесть решения. – Пусть догадается. Но сама. Мы говорить не будем.
– Я бы оперировал, – поняв, что жене хочется услышать уверенный мужской совет, еще раз повторил Соломон.
…Шейна решила так же. Решено было, что в середине декабря Мэхл ляжет в больницу, чтобы Новый год встретить дома, всем вместе, когда все будет позади.
До операции оставалось дней десять, Мэхл на работу уже не ходил, помогал Шейне, тетехал Борю. На немой вопрос жены сразу отвечал: «Прекрасно! Ничего не болит, не беспокойся!» Из старых, кем-то выброшенных сапог за два дня сшил Боре ботиночки, и Шейна только языком зацокала: до чего ж хороши! Ну, ученик сапожника из Томашевки, ваш талант с годами только растет!
Сам Мэхл очень гордился этими ботиночками. «Вот, – протянул он Оле малюсенькую обувку. – Деда не будет, а Боренька будет гулять весной и деда вспоминать…» – «Прекрати сейчас же! – Оля рассердилась. – Не про нас сказано! У тебя все будет хорошо, ты поправишься – и еще на работу пойдешь!» – «Да, да… – Мэхл кивнул, поставил ботинки на стол. Полюбовался ими. – Я прилягу…»
Операцию сделали, опухоль удалили вместе с частью тонкого кишечника. Но поздно: в печени были метастазы. Мэхла продержали неделю в больнице и накануне Нового года выписали домой умирать.
– Шейндл! У меня мама от рака умерла…
– Я знаю.
– Моя очередь, Шейндл.
– Не хочу, – строгая Шейна всхлипывала, размазывая слезы по щекам, хлюпая носом. – Не хочу-у- у…
– Маленькая моя… Я так тебя люблю, я всю жизнь тебя люблю… Мы с тобой столько прошли… А
