Долго не отвечали, потом дверь приоткрылась. Она была на цепочке. Показался закрытый седой буклей женский глаз.
– Вам кого?
– Милоч… Мила дома?
– Нет.
Дверь захлопнулась. Щелкнул автоматический замок. Может быть, она во вторую смену? Глорский уселся на лавочку в ее дворе и просидел там до двух часов ночи. Нет, она не во вторую смену. Значит, она была дома, когда он звонил… Борис тогда сильно обиделся. «Ну и пусть, раз так», – подумал он и стал со зла ходить на танцы и чуть было не завел дружбу с одной баскетболисткой, да скоро пришлось ехать на практику в пригородное село.
А потом был тот вечер… Ливень хлестал так, что звенели стекла в доме, где они, практиканты, стояли на квартире. И вдруг кто-то постучал. Глорский пошел открывать. Холодный ветер с дождем ворвался в сени, забрызгал лицо. Сначала Глорский ничего не видел, а потом, когда глаза привыкли к темноте, различил совсем рядом с собой маленькую фигурку девушки. Девушка была босая, одета в тоненькое пальтишко, по свисавшим прямо волосам текла вода. Туфли девушка держала в руках.
– Милочка? – шепотом спросил Борис.
Она бросилась к нему.
Потом он поил ее горячим молоком с медом на сеновале, где хозяйка постелила им постель.
– Понимаешь, я никак не могла, – торопливо рассказывала Милочка. – Они встречали меня у проходной, вели домой и закрывали дверь на ключ. Я с ними дралась… Они меня очень любят. Я им все рассказала…
– Зачем же ты?..
– У нас в семье такой закон – говорить только правду. И потом мы поклялись матери… памятью отца… если… если это случится… рассказать…
Той ночью Глорский узнал историю семьи Милочки. Это была обычная история довоенных семей. Он, она, четыре дочки. Не очень богатая, но и не очень бедная семья. Он – охотник в Приморском крае, она – библиотекарь. Потом война. Отца убили в первые же дни. Эти годы – самые страшные. Переехали в город. Мать работала круглые сутки: стирала для чужих, шила, ходила убирать квартиры. Потом подросли две старшие дочери, пошли работать на завод, стало легче. Дали от завода квартиру, не квартиру, а каморку, но все же крыша над головой и меньше платить. Все пятеро жили в одной комнате, четыре дочери спали вдоль стен на полу, мать – посредине на шкуре уссурийского тигра – все, что осталось от былого…
– Главная цель нашей матери, – говорила Милочка, дрожа и прижимаясь к Борису, – выдать нас хорошо замуж. Хоть сначала одну. У нас самая старшая – Дора. Ей уже тридцать два, а еще никто даже не предлагал… Мы все четверо некрасивые… Мама у нас красавица и отец красивый был, а мы вот ни в кого не уродились.
– Нет, что ты, ты очень симпатичная девочка.
– Это потому, что ты видел меня без одежды. Без одежды мы все очень красивые. Если бы ты посмотрел на нашу Ирочку, когда она купается… Как Афродита… Нет, правда, у нее такая фигурка… И характер золотой. Самое главное у жены – характер, ведь правда? А вы, мужчины, смотрите только на лицо да на одежду. Может быть, нас не берут замуж из-за одежды? Мы на танцы по очереди ходим, у нас вся одежда общая, хорошо хоть у всех размер одинаковый. Вечером маму обдираем как липку, – Милочка рассмеялась. – Сидит в одной рубашке и осеннем пальто и читает книжку. Она очень любит читать. Всю свою заводскую библиотеку перечитала. А сейчас еще старая мода вернулась: чтобы у невесты приданое было. А у нас одна шкура… Мама сказала: кто первый выйдет, тому и отдам…
– Заманчивое дело.
– Нет, правда, не смейся.
– А я и не смеюсь. Тебе завтра в первую?
– Да.
– Значит, скоро идти.
– Да. Еще можно часик. Немножко согреюсь.
– Как ты меня нашла?
– Очень просто… После смены пошла в ваш деканат, узнала твой адрес, доехала до конечной остановки и сюда.
– На попутной?
– Пешком. Попутной не встретилось.
– Пятнадцать километров…
– Ну что ж. Мы все очень выносливые.
– Твои не хотят, чтобы мы встречались?
– Да.
– Почему?
– Так…
– Они думают, что я не женюсь на тебе?
– Да…
– И ты так думаешь?
