болтавшемуся на проволоке. Проволока шла вокруг дома, летней кухни и сарая. Овчарка пробежала по кругу и села возле крыльца.
– Идите за мной, – так же кратко сказал Петр Васильевич.
По тропинке, вьющейся среди винограда, он вывел их в сад. а затем на лужайку с сочной зеленой травой.
– Можете здесь.
– Спасибо.
Петр Васильевич ничего не ответил и ушел. Друзья огляделись. Место было красивое. Метрах в двадцати, скрытый виноградником, клокотал ручей, сильнее, чем обычно, – значит, здесь он уже и каменистей. Каменная, высотой в человеческий рост ограда надежно закрывала сад от скота и постороннего взгляда. В дальнем конце сада стояло два стога сена: один уже полностью подготовленный к зимовке, другой только что заложили. Возле, уткнувшись носом в ограду, находилась новенькая, тщательно вымытая грузовая машина.
– Я схожу в магазин, а ты ставь палатку. Идет?
– Идет.
Глорский взял сетку, вышел через калитку к ручью и немного постоял, удивленный дикой красотой. Русло потока в этом месте образовало множество совершенно ровных, словно нарочно так сделанных человеком террас. Террасы были гладкие, совершенно чистые и располагались друг под другом, похожие на каскад взлетных площадок для вертолетов. Ручей скакал по ним, сердито пенясь и вздымая вверх поток брызг, которые сверкали на солнце, образовывая ломаную радугу. Кое-где террасы имели наклон к берегу, и там стояли небольшие глубокие озерца с темной водой, поросшие редким камышом. Там, очевидно, водилась рыба. По обоим берегам, так же строго последовательно, как террасы, располагались маленькие пляжики с глубоким белым леском, ровные, гладкие, которых не касалась ни человеческая нога, ни копыто животного. Обрывистый, ощетинившийся корнями берег с нависшими над водой деревьями, затем пляжик, опять непроходимые дебри, пляжик… И ни души.
Вот где можно отдыхать месяцами, думал Глорский. Вставать рано утром, вместе с солнцем, купаться в холодном ручье, пить парное молоко, писать на грубо сколоченном деревянном столе в маленькой комнатке с видом на горы… В обед купаться, загорать, ловить самим сплетенной из лески сетью форель и потом смотреть, как жарят ее на огромной, обильно политой подсолнечным маслом сковороде, в тени старых яблонь. А вечером уйти в горы… До самой ночи… Когда станет темным лес и едва различимой тропинка. Возвращаться быстро, почти бежать, оглядываясь по сторонам, прислушиваться к непонятным ночным шорохам. Запыхавшимся, счастливым выбраться к станице и, поужинав горячей картошкой с шипящей салом яичницей, читать далеко за полночь какой-нибудь старый-престарый, обтрепанный, пахнущий валерьянкой и мышами роман про рыцарей, походы, отравленные кинжалы и страстную любовь…
Но вряд ли это когда осуществится, хотя, казалось бы, чего проще: договориться с хозяином и приезжай в отпуск… И денег-то всего уйдет с сотню.
В одном из омутов громко всплеснула рыба. Глорский вздрогнул и по привычке посмотрел на часы, не обнаружил их и вздохнул. Часы были хорошие, с будильником. Тогда были модны часы с будильником. Их купила ему жена в день рождения. Вернее, тогда она еще не была его женой, а лишь невестой. Даже не невестой, а просто так… Они еще не решили, поженятся или нет, потому что им и так было хорошо. Они гуляли по городу, пили пиво в дешевых кафе, целовались под предусмотрительно разбитыми фонарями в темных аллеях парков. Глорский приезжал к ней в город на воскресенье из районного центра, где он работал учителем литературы. Как она стала его женой? И почему именно она? Глорский с удивлением обнаружил, что за восемь лет совместной жизни этот вопрос впервые пришел ему в голову.
В селе вокруг Глорского сама собой образовалась группа. Что-то наподобие литературного кружка. Собирались по вечерам, в основном в субботу, у Глорского на квартире. Он снимал небольшую комнатку на окраине поселка у одной довольно странной пожилой четы. Хозяином домика был Степан Степанович, маленький человечек с плутоватым лицом и большим красным носом. Когда Степан Степанович надевал свои бесформенные брюки и большую клетчатую кепку, то становился очень похожим на клоуна из посредственного цирка. Сходство довершало еще то, что Степан Степанович считал себя очень остроумным, хитрым человеком и на этом основании никогда не отвечал прямо на вопрос, а все чего-то хитрил, уходил в сторону и загадочно подмигивал. Супруга же его, наоборот, была женщиной категорического характера, называла своего мужа шутом и глубоко презирала его, как человека легкомысленного, бездельника и мота. Она имела на это все основания, так как Степан Степанович, в прошлом работавший на вредном производстве, хотя и всего-то каким-то заготовителем, с пятидесяти лет находился на пенсии, целыми днями ничего не делал, шатался по поселку, собирал невероятно глупые слухи и потом доводил ими свою супругу, несмотря на опасность этого занятия, так как Варвара Михайловна, в отличие от Степана Степановича, была женщиной крупных габаритов и, что самое скверное, не обладала чувством юмора, а потому в ответ на свои загадочные штучки Степан Степанович нередко получал вполне материальные увесистые оплеухи.
Публика, которая собиралась в доме Степана Степановича, была самая разношерстная. Вход не был запрещен никому, даже бухгалтеру винзавода, неизлечимому графоману, который умел рифмовать передовые статьи в толстой линованной книге «дебет – кредит». Бухгалтер читал стихи каждый вечер нахраписто, с завыванием, от которого по коже пробегал мороз, часа два подряд, и два часа все безропотно слушали его и даже потом хвалили, так как вместе с зарифмованной книгой «дебет – кредит» бухгалтер приносил в портфеле бутылку спирта и килограмма два хороших яблок.
Приходил еще пенсионер, тоже писавший стихи. Но хорошие ли стихи писал он или плохие, узнать было невозможно, ибо во время чтения пенсионер сильно волновался, заикался и не мог вымолвить ни слова. Потом, махнув рукой, он скромно садился в уголке и лишь покашливал оттуда и звенел своими медалями.
В основном же собирались школьники-старшеклассники и рабочие ремонтного завода. Школьники держались степенно, особенно девушки; приходили лишь почему-то одни хорошенькие. Они смотрели на каждого читавшего свои вещи широко раскрытыми большими карими, серыми, черными, бирюзовыми, зелеными глазами, и от них исходил волнующий аромат молодости, духов и безмолвного восхищения. Иногда какая-нибудь из школьниц после долгих уговоров соглашалась прочесть свои стихи, и тогда розовые губки что-то лепетали про цветы, соловья, последний листочек, сорванный ветром, про разбитую любовь и конченную жизнь. Девушка говорила так искренне, в ее глазах стояли такие крупные красивые слезы, что просто язык не поворачивался критиковать, и все горячо хлопали.
Баталии развертывались лишь между рабочими ремзавода. Тут уж правду-матку резали в глаза, невзирая ни на какие дружеские отношения, и зачастую несправедливо.
Арбитром всегда выступал Глорский. Его слово слушала с уважением. Авторитет Глорского особенно вырос после того, как к нему приехал корреспондент одного из популярных журналов, написал очерк об их литобъединении и напечатал подборку стихотворений и один рассказ его участников. Когда Борис читал свои
