– Да, а как вас зовут?
– Это так уж важно?
– В принципе, конечно, нет.
– Вот видите.
– А все-таки?
– Редкое имя.
– Ничего. Мы привычные.
– Гера.
– Гера… Гм… В такой глуши – и Гера… И вдобавок ко всему у меня уже есть одна Гера.
– Вот видите, вам везет на Гер.
– Мне вообще везет.
– В рубашке родились.
– Наверно. Так до вечера.
– До вечера.
Глорский вышел на крыльцо. Да, это были тени. Они уже окутали вершины гор и ползли в долину, подбирая солнечный свет темными бархатными губами.
На верхней губе у нее были усики, и от этого ее лицо казалось смуглым, хотя Гера была бледной. Худой и бледной, как только что вылезший на прогалине еще нераскрывшийся стебелек мартовского раннего подснежника. Она болела какой-то редкой болезнью, и с каждым годом ей становилось все хуже и хуже. Глорский знал ее давно, когда она была еще совсем молоденькой, когда она только что приехала после окончания факультета журналистики в редакцию областной газеты заведовать отделом литературы. Он тогда принес свой рассказ, но старого завотделом, у которого с Глорским сложились хорошие отношения, уже не было. Вместо него сидела совсем молоденькая девушка: круглолицая, полненькая, курносая, ужасно самоуверенная. Она громила чей-то стих по телефону и одновременно листала толстую рукопись, явно графоманскую (пожелтевшая бумага, старческий дрожащий почерк). Борис дождался, пока она кончит разговаривать, представился, отдал рассказ и сказал, что зайдет через недельку.
– Зачем через недельку? – явно рисуясь своей оперативностью, перебила Гера. – Я сейчас.
Она пробежала рассказ и вернула его.
– Нет, не подходит.
– Это почему же? – удивился Глорский.
– Мысль сформулирована очень нечетко, действие развивается вяло, образы размыты. И вообще… Что вы хотели сказать своим рассказом? Что у нас непрочные семьи? Жена изменяет мужу, а вы лишь посмеиваетесь. Где ваша четкая авторская позиция? Или, может, вы одобряете ее действия?
– Одобряю.
– Ну, знаете ли…
– А что, так не бывает?
– Мало ли что бывает, так это все тащить в литературу?
– Тащить.
– Ну, знаете ли…
Это было ее любимое выражение: «Ну, знаете ли…»
– Вот вы подрастете, (Глорский с удовольствием увидел, что попал в точку. Глаза ее зло сверкнули.) повзрослеете, может быть, выйдете замуж, (он нарочно ввернул это «может быть») попадется вам муж дурак и хам, пойдут у вас дети…
– Ну, знаете ли вы… Я вас попрошу…
– Что здесь такого? Ничего страшного нет, если у женщины пошли дети. Да… И встретится вам хороший человек, молодой, умный, образованный. В общем, тот, который вам снился в девятом классе. Что вы сделаете?
– Я буду верной женой и матерью. Вот что я сделаю, товарищ, как вас…
– Глорский, – любезно подсказал Борис.
– Потому что, к вашему сведению, товарищ Глорский, существует мораль.
– Вот как. По-вашему, жить с нелюбимым человеком – это морально, а с любимым – нет?
– Не занимайтесь демагогией. Нет, ваш рассказ вреден во всех смыслах: и в идейном, и в моральном, и в воспитательном.
– По-вашему, тот, кто прочитает мой рассказ, сразу же побежит изменять своему мужу? А по-моему, еще раз задумается перед тем, как выйти замуж или жениться.
– Ну это по-вашему. До свиданья. Мне некогда заниматься дискуссиями на общие темы.
Потом, много лет спустя, когда она вышла замуж, заболела и стала такой, как сейчас, он любил подсмеиваться над ней, вспоминая этот разговор.
– Вот видишь, если бы ты продолжила тогда дискуссию на общую тему, ты бы не вышла за него
