колдовала, колдовала, колдовала… Мне так хотелось, чтобы после меня остался сын, похожий на тебя: здоровый, крепкий, уверенный, чтобы он не боялся ничего, ни одной болезни. Знаешь, сколько всего болезней?
– Нет.
– Двадцать пять тысяч. И всех я боялась. Потому что если есть одна болезнь, то боишься и остальных. Теперь, конечно, я не боюсь. И сына уже не хочу… Слишком поздно… Жаль только, что я не успела почувствовать, что это такое – быть матерью… Ну хоть любовницей побыла, и на том спасибо.
– На следующее лето мы поедем с тобой в Крым. В Крыму самый лучший в мире климат. Он любых больных излечивает. Я один раз был в Крыму. Полгода позвоночник болел – ни сесть, ни лечь, а там как рукой сняло… Мы купим себе домик в Крыму. Пусть даже не на берегу моря. Там везде автобусы ходят. Сел – и через час у моря. Я тебя в школу художественную устрою – наверняка там есть художественные школы. И ты начнешь учиться и станешь великой художницей. А я поступлю на работу в виноградный совхоз и каждый день буду приносить тебе виноград, пока не вырастет свой. У нас будет и огород, и дворик с виноградом… Там я тебе поставлю раскладушку – загорай, ешь виноград, рисуй… А по воскресеньям мы будем путешествовать. На теплоходе. И в Сочи съездим, и в Одессу. А когда появится сын, мы втроем везде станем ездить. И твоя болезнь пройдет.
Нина слушала не перебивая. Рудаков чувствовал в темноте, какое внимательное у нее лицо. О чем она думала? Может быть, мчалась на автобусе по жарким крымским дорогам к морю, бережно прижимая к себе ребенка? Или, сидя в садике под виноградными лозами, рисовала картину, которая потрясет всех? Или, стоя на палубе белого теплохода, вглядывалась в приближающуюся солнечную Одессу?
– Сеня, – послышался нерешительный голос. – Я давно хотела тебе сказать, да боялась… Но ведь когда-то надо…
– Что ты хотела сказать? Говори.
– Сеня, я ведь не верю, что твоя жена ушла.
Наступило молчание. Нина затаилась как мышь, даже не было слышно ее дыхания.
– Я же тебе рассказывал… Она как-то догадалась о наших отношениях… И ушла. Она была очень гордым человеком и любила меня. Она не хотела мешать мне.
– Я не верю, Сеня…
– Что ж, дело твое…
– Она не могла уйти из-за этого. Она бы боролась за тебя. Так сделала бы я и любая другая женщина. Ты хороший, Сеня. За тебя стоило бороться. Она скорее нашла бы меня и набила бы мне морду или поговорила по-бабьи, с глазу на глаз, или пожаловалась в местком.
– Она была гордая. Ты не представляешь, какая она была гордая. И она очень любила меня.
– А кровь на скобе? – выдохнула Нина. – Откуда взялась кровь на скобе?
– Выдумки. Бабья болтовня. – Рудаков повысил голос. – Какая-то баба слышала звон, да не знает, где он. Когда-то давно я чистил на скобе ноги, башмак был рваный, и я поранил палец. Вот откуда могла быть. Поняла? И группа совпала. Совпала. И башмак тот нашли.
– Почему же они тогда копают?
– Дураки, вот и копают. Делать им нечего. Хотят показать видимость работы.
Они опять замолчали.
– И все-таки я не верю, Сеня, – прошептала Нина. – И поэтому я никогда не войду в твой дом.
Семен Петрович нащупал руку Нины, сжал ее. Она не ответила на пожатие.
– Ну хорошо, – сказал он. – Я расскажу, как было дело. Мы красили крышу… Можешь спросить у соседей… Они подтвердят, что мы действительно красили крышу… Дело было рано утром… после дождика. Крыша была скользкой… Она заскользила и протянула мне руку… Я тоже протянул, но не успел… Она упала и ударилась боком о скобу… Пока я спустился, ее уже не было во дворе. Я подумал, что она пошла в больницу сделать укол или еще что, ждал, а она так и не пришла. Куда-то уехала… Я потом догадался, почему она уехала. Она подумала, что я не подал ей руки нарочно, желал ей смерти… Она уже тогда знала… о наших с тобой отношениях… И ушла… От обиды… Я уверен, она уехала в деревню. Есть у нее какие-то родственники. Когда-то она говорила, да я не придал значения. Видишь ли, у нее был комплекс. Она считала, что невольно загубила мою жизнь. Ей казалось, что я способен на большее, чем всю жизнь проработать бухгалтером в этом городишке. Но я, дескать, связался с домом, садом, с обыкновенной бабой, и это погубило меня. Как-то она мне сказала, что если бы можно было начать жить сначала, то она не вышла бы за меня замуж, чтобы я не остался в Петровске, а уехал в большой город и там выбился бы в люди. А она продала бы дом и ушла бы с геологами путешествовать. Жена нигде не была, и ей очень хотелось поездить по миру. Она любила смотреть «Клуб кинопутешествий». Когда она догадалась, что у меня появилась женщина, то замкнулась в себе и все время о чем-то думала. Наверно, она уже тогда задумала уехать. Ну а потом… когда ей показалось, что я специально не подал ей руки, она ушла сразу. Из гордости, из самолюбия. И чтобы помучить меня. Но я уверен, скоро все это разъяснится.
– Ты говорил все это… там?
– Нет. Я не хочу, чтобы ее нашли. Пусть и у нее и у меня начнется новая жизнь. Если уж так получилось. Но я, честно, протянул ей руку. Протянул, но не успел. Ты мне веришь?
– Верю. Давай спать.
Нина отвернулась к стене. Он долго прислушивался, надеясь услышать ее обычное сонное посапывание, но посапывания не было. Девушка не спала. И Рудаков тоже не спал. Ему не нравился тон, которым было произнесено слово «верю».
Они назвали эту бухточку бухтой Радости. Маленькая, закрытая с трех сторон скалами, всегда тихая – ветер почти никогда не дул со стороны реки, – она была вся усыпана мелким чистым песком и пронизана солнцем с самого раннего утра.
Бухта Радости была двенадцать шагов в длину и семь в ширину. К полудню она превращалась в раскаленную духовку, и Рудаков с Ниной, бросив здесь все вещи, переплывали на тот берег, на безбрежный, тянущийся на много километров пляж, где всегда гулял ветерок, прохладный от реки и близкого тенистого
