– Просто жить… Я не знаю зачем…
Старик сел на землю и поставил перед собой свечу. Глаза и лоб его по-прежнему прятались в тени.
– Моя жизнь часто приносила людям страдания. Умер Золотарев, плачет гробовщик Кеша…
– Они сами виноваты. Почему они жили нечестно? Ты шел по следу только нечестных людей. Ты поступал правильно. И они заслужили, чтобы ты шел по их следу.
– Правильно?
– Да.
– Но гробовщик Кеша… Люди во дворе… Они ненавидели меня. В моих делах они видели только зло. Да и я не знаю, было ли в них добро.
– Люди во дворе не всегда правы. Ты поступал согласно своей совести, а это самое главное. Так было всегда. И так будет. Это закон жизни честных людей.
Старик замолчал. Токарев лежал у его ног, тяжело, хрипло дыша.
– Но мой сын… Я даже не знаю, какой он… Я всегда думал только о работе…
– Сын – твое продолжение. Никакая работа не оправдает тебя, если ты не продолжил себя в сыне. Никакая.
– Дай мне жизнь… – Леонид Георгиевич сделал попытку подняться, но руки, на которые он оперся, не держали, и Токарев тяжело упал на камни.
Старик покачал головой.
– Я не вправе распоряжаться ничьей жизнью и смертью.
– Кто же ты тогда… Зачем здесь?
– Никто… Просто хожу, слушаю…
– Ты все знаешь?
– Я мучаюсь…
– Так ты… Я начинаю догадываться…
Старик ничего не ответил. Он вдруг отбросил со лба капюшон, и на Леонида Георгиевича глянули усталые, выцветшие глаза с расширенными зрачками. Где-то он уже видел эти глаза и этот лоб с залысинами и сеточкой морщин.
Старик потянулся к свече, корявыми черными пальцами снял нагар. Только теперь Токарев как следует рассмотрел его одежду. Это было что-то наподобие плаща из домотканого холста, когда-то, очевидно, белого, а сейчас застиранного, в пятнах и пыли. Такую одежду Леонид Георгиевич видел в музеях.
– Ты не стираешь свою рубашку? – Токарев и сам не знал, зачем он задал этот глупый вопрос.
Старик продолжал пристально смотреть на ревизора. Он словно бы делал усилие, чтобы тот узнал его. Но Леонид Георгиевич все отдалял и отдалял неизбежный миг узнавания.
– Ведь здесь есть вода…
– Мне некогда, – сказал Старик.
– Ты приходишь ко всем, кто попадает в Пещеры?
– Почти… – Старик запнулся. – Кто хочет меня видеть.
– Значит, я хотел тебя видеть?
– Да.
– Я же шутил… Я же сказал…
– Выходит, не шутил. Ты давно искал со мной встречи.
Они помолчали. Свеча горела ровно, сильным высоким пламенем, каким никогда не горит наверху даже в комнате; оплывала, но не уменьшалась в размерах, и это почему-то не удивляло Токарева.
– Ты скоро уйдешь? – спросил ревизор.
Старик покачал головой.
– Раз уж я пришел… Я буду с тобой до конца.
– До… какого конца?.. – спросил шепотом Токарев.
– До любого.
Загадочный гость помолчал.
– Я и поседел сегодня.
– Вот как… Так вдруг?..
– Так вдруг. За одну ночь я стал Стариком.
Токарев удивился.
– Я слышал, что ты живешь двести лет.
– Я живу вечно. Рождаюсь и умираю… рождаюсь и умираю.
