– Тоже Заболоцкий?
– Цветаева.
– Опять я не попал, – огорчился Коньшин.
– И не надо обижаться на себя…
– Я и Цветаеву выучу. Хорошие стихи.
Таня нежно привлекла его к себе.
– Какой ты наивный… Наверное, за наивность я тебя и полюбила… Ты можешь выучить всех поэтов на свете, но это ничего не даст… Надо жить и болеть этим…
– Я буду жить и болеть.
– Глупый.. Это нельзя насильно. Кому что дано… у тебя своя тропинка, Прямая и чистая. Ты кормишь поэтов.
– Не хочу я кормить поэтов. Хочу жить твоим миром. Ты же не со мной… Ты всегда далеко, в другом измерении… Я не могу проникнуть в него… Как это сделать – я не знаю… Ты научи…
– И опять глупый… Глупый и наивный… Не мучайся… Живи, как живется… Это я виновата… Взбаламутила тебя…
– Но не можем же мы вечно жить в разных измерениях?
– Конечно… Это мучительно и никому не нужно…
– Расстаться…
– Нет, что ты… Я люблю тебя… Я за тобой как за каменной горой… Не представляю себе другого мужа…
– Потому что у тебя его не было.
Таня жарко задышала ему в ухо:
– И не надо… Не надо…
– Тогда иди ко мне, в мое измерение…
Он почувствовал, как Таня качнула головой.
– Не могу…
– Мое измерение примитивнее?
– Что ты… Не в этом дело…
Он шутя сдавил ее шею пальцами своими…
– Молилась ли ты на ночь, Татьяна? Говори правду!
– Каждому – свое измерение.
– Но мое хуже?
– Ой! Что ты делаешь?
– Хуже?
– Задушишь же…
– Ниже уровнем? Да?
– Сумасшедший! – Она зажала ему ладошкой рот. – Тогда умрем вместе…
Уже давно они не спали так, крепко обнявшись.
Больше никогда они не возвращались к этой теме, но стали как-то ближе друг к другу.
Но все-таки измерение Миркина пересилило его, Коньшина, измерение. Видно, не один час висел вот так поэт у окна его кухни На чем же он мог висеть? – машинально подумал Петр. Когда Миркин отшатнулся, послышался бы вроде какой-то грохот. Но под окном никогда ничего не лежало…
– Я выйду посмотрю, – сказал Коньшин.
Таня ничего не ответила. Петр набросил на полуголое тело плащ, воткнул ноги в сапоги и вышел.
Чисто сияло небо. Ветер дул с юга. Он дул порывами. Ветер нес еще летние запахи: сухой херсонской степи, нагретых за день скал Крыма, подвяленного винограда, еще теплого моря… Когда ветер затихал, побеждало дыхание севера. Оно словно таилось за забором, и едва переставали шуршать листья в саду, как тяжелый холодный воздух медленно заполнял все вокруг – и сразу начинало тревожно пахнуть снегом, колючей вьюгой, обнаженными черными кочками на вспаханном поле, побитой морозом полынью, белыми айсбергами Арктики…
Под окнами ничего не лежало. Колода была на месте. Больше ничего нельзя положить, чтобы дотянуться до стекла.
Коньшин вышел за ограду. При свете звезд он разглядел тщедушную фигуру поэта, которая медленно, с остановками удалялась в сторону центра села. Фигура двигалась рывками, словно бы согласовывала свои движения с порывами ветра; сделает пять-шесть шагов – остановится, отдышится и опять…
Сначала Петр никак не мог понять, почему так странно передвигается поэт, потом догадался.
Миркин тащил с собой что-то. Тяжелая сумка сгибала его почти пополам. Что же тащил с собой
