Петр Кириллович почти бежал, стараясь держаться тени. Пот струйками стекал по его лицу, сердце билось часто и неровно. Он боялся, что Николай может увести куда-нибудь Свету. Ему очень нравилась девушка.
Кусты сирени уже высохли и даже были горячими. Когда листья хлестали Коньшина по лицу, он ощущал аромат смолы и майских жуков. Откуда на сирени смола?
А вот и «избушка на курьих ножках». «Избушка, избушка, повернись ко мне передом, а к лесу задом», – поколдовал Петр Кириллович, пробираясь по тропинке.
Избушка повернулась, и Коньшин постучал в окошко «для грязной посуды». Опять возник черный восточный глаз. Глядел он настороженно:
– Что надо, генацвале?
– Вы обещали шашлыки, – напомнил Коньшин и обмахнулся, вроде бы от жары, десяткой.
Глаз узнал Коньшина, подобрел, придвинулся ближе, и показался черный ус.
– Шашлыка нет. Бастурма будэш?
– Еще бы, – обрадовался Петр Кириллович и сунул в окошко десятку. Волосатые пальцы смяли новенькую купюру с хрустом, словно какой-то голодный зверь проглотил жертву.
– На! Кушай на здоровье!
В руках у Петра Кирилловича очутился горячий сверток.
– Вы от какого ресторана… – хотел было спросить Коньшин, но дверца уже захлопнулась и даже задвинулась на задвижку.
«Наверное, от нашего, – подумал Петр Кириллович, – поэтому там и есть только одни «вечерние котлеты».
Обжигаясь, Коньшин понес бастурму в ресторан. Из свертка исходил такой аромат, что гуляющие останавливались и смотрели Петру Кирилловичу вслед.
– Налево понес, – сказал кто-то ему вслед с осуждением.
Бежавший по своим собачьим делам пес остановился, принюхался и потрусил вслед за Коньшиным, слизывая с тротуара капавший из свертка сок.
– Вот, – сказал Петр Кириллович и положил сверток на тарелку с котлетами.
– Что это? – спросил Николай, принюхиваясь, точь-в-точь как пес, который бежал за ним следом.
Он развернул сверток и выложил куски поджаристого сочного мяса поверх «вечерних котлет».
– Шашлыки! – ахнула Света и захлопала в ладоши.
Постепенно ресторан стал наполняться. Кроме салата и котлет появился борщ. Борщ был отчаянно горячим. Посетители ели его, обливаясь потом, и запивали теплой водкой. Официант носился по залу, от его высокомерия и медлительности не осталось и следа. Бабочка делала отчаянные усилия, чтобы удержаться на его кадыке.
Пробегая мимо, официант уничтожающе косился в сторону Николая.
– Нервничает, – значит, уважает, – сказал Николай – Надо всегда делать так, чтобы тебя уважали. В любой профессии.
– Вы кем работаете? – спросил Коньшин.
– Я диск-жокей.
– Это когда…
– Когда вы танцуете, а мы не танцуем. И за это платят.
– Неплохо…
– Могли бы и лучше. Что-то этот официант мне не нравится. Мало уважает. Пойду с ним потолкую…
Николай поднялся и ушел за бархатную занавеску, откуда официант носил еду и напитки.
– Вам он нравится? – спросил Петр Кириллович девушку.
– Красивый. Но глупый. Любит только себя. Может быть, потому что еще слишком молодой и избалованный.
– Вы давно знакомы?
– Видела несколько раз в дискотеке.
Заиграл оркестр.
– Потанцуем? – спросила Света.
– Я… Но я… Давно.
– Если уж на горки полезли… Пойдемте!
Девушка встала, расправила сарафан. Губы ее горели, глаза расширились, стали глубокими и манящими. Она положила руки на плечи Петра Кирилловича, и они стали медленно двигаться в такт музыки.
– Я одинокая и никому не нужна, – сказала девушка.
– Неправда. Вы рисуетесь.
