Ни движения.
– Ну гляди, Тимофев. Может, и свидимся когда, – сказал с угрозой Онуфрий Степанович.
– Тьфу! Тьфу! Старый дурак! – встрепенулась Варвара Игнатьевна. – Кто же так говорит?
– А чего уж… Дело к этому идет.
– Так чего торопиться? Наговоритесь еще.
– Ладно, – возвысил голос Сенечка. – Не желает, его дело. Кто еще? Может, вы, Варвара Игнатьевна, с кем хотите побеседовать?
Старая женщина на минуту призадумалась.
– Да нет уж, – сказала она. – Не с кем… Подружек позабывала уже, а родителей не хочу тревожить. Пусть отдыхают… Наработались, бедняги, в свое время.
– Ну тогда я спрошу, – голос у Сенечки стал торжественный. – Вызываю директора института Марка Исидоровича Игнатюка! (В позапрошлом году умер. Хороший был мужик!) Марк Исидорович, вы слышите меня? Это Сеня вас беспокоит. Помните меня? Я младшим лаборантом на инязе.
«Да», – тотчас же побежало блюдечко.
– Какого вы мнения об опыте Красина?
«Положительного».
– Правильно, Марк Исидорович. Я такого же мнения. Как вы оцениваете его ближайших помощников? Меня, например?
«Хороший специалист, хороший человек».
– Благодарю за комплимент, Марк Исидорович… – застеснялся Сенечка.
В этот момент из спальни вышел Геннадий Онуфриевич и направился в ванную. Руки его были в казеиновом клею. Очевидно, Геннадий Онуфриевич клеил какие-то наглядные принадлежности. По пути он остановился возле стола, тупо посмотрел на игравших в духов, под пальцами которых металось блюдце. Горели свечи, пахло стеарином…
– Умер кто, что ли? – спросил Геннадий Онуфриевич. – Или Новый год?
Ему никто не ответил. Молодой ученый ушел в ванную.
– А скажите, Марк Исидорович… – начал Сенечка.
Вдруг из ванной раздался дикий вопль. Это был вопль раненого зверя. Все оцепенели.
Из дверей, пошатываясь, вышел Геннадий Онуфриевич. Его плечи, шею, руки обвивали черные Сенечкины фотопленки. Пленки шевелились и шипели, как змеи.
– Нуклиев! – страшным голосом закричал молодой Красин. – Нуклиев!
– Да! – медленно поднялся Сенечка. – Я вас слушаю, Геннадий Онуфриевич. Что случилось? Нуклиева пока нет…
– Нуклиев, – теперь уже шепотом сказал Геннадий Онуфриевич. – Иди посмотри…
Только тут все опомнились, зашевелились. Сенечка подбежал к Красину.
– Да что же случилось, в конце концов?
– Нас предали…
– Предали? Кто? Каким образом?
Геннадий Онуфриевич сел на край ванны. С него, шурша, поползли ленты, сворачиваясь в кольца. По правой щеке ученого скатилась слеза.
– Какой-то негодяй все наши результаты снимал на пленку.
– Что?!
– Да… каждую страницу… А кинокамерой… Смита снимал… Рот… в разных стадиях открытия… Вот, посмотри…
– Я не снимал, – побледнел Сенечка. – Честное благородное…
– Подлец! Подлец! – вдруг закричал Геннадий Онуфриевич, кинулся к висевшим на стенах портретам, стал срывать их, топтать ногами. Потом он сел на диван и заплакал, обхватив голову руками. Вся семья столпилась вокруг него, не зная, что сказать. Онуфрий Степанович машинально, подчиняясь древней крестьянской привычке, аккуратно сматывал ленты в рулон. Вера вынимала из разбитых рамок свои портреты, разглаживала их на столе…
– Это не я, – твердил Сенечка. – Честное благородное… Я преданный до конца…
– Среди нас предатель, – сказал Геннадий Онуфриевич. – Он продался Курдюкову…
– Это не я, – опять повторил Сенечка.
Все смотрели на младшего лаборанта.
– Постойте, – воскликнула Вера. – Я видела, как Катька брала кинокамеру.
– Ну и что? – лениво спросила «баламутка».
– Ты снимала?
