Отец с сыном сидели за столом и пили «Портвейн-72».
Перед Геннадием Онуфриевичем стоял пустой стакан, на его бледном лбу выступили крупные капли пота.
– Во им! – говорил сын заплетающимся языком и показывал в сторону окна фигу. – Ничем они меня не возьмут. Пусть хоть руки-ноги поотрезают, а все равно не возьмут.
– Что ж с девочкой-то будет? – спрашивал отец, не слушая сына. – Что с ней будет, а?
– Смит им потребовался… Ишь ты, чего захотели!
Ученый дрожал, из его глаз катились слезы. Страдания других всегда придают женщинам силы. Варвара Игнатьевна подхватила сына под руки и уложила на кушетку, где он обычно спал.
– Отдохни, сынок… До шести есть еще время. Может, чего придумаем…
– Не отдам! – пробормотал ученый… – Мать, принеси шпагат, там, в столе… Теперь привяжи к ноге Смита… Давай конец сюда…
Геннадий Онуфриевич обмотал конец веревки вокруг кисти, успокоился и сразу заснул. Деды удалились на кухню посовещаться, что же делать.
Выхода было три.
1. Отдать Шурика, получить взамен Катю.
2. Не отдавать Шурика, потерять Катю.
3. Заявить в милицию. Риск для жизни Кати.
Все три выхода не годились.
И тут Онуфрий Степанович придумал четвертый выход.
Четвертый выход был авантюрным и довольно опасным, но больше никаких выходов не предвиделось, и старики, обсудив план в деталях, в конце концов остановились на нем.
Времени было в обрез. До встречи в Пионерском парке оставалось около двух часов, и дед с бабкой принялись лихорадочно готовиться к встрече с похитителями.
Лето было в самом разгаре, но уже где-то далеко-далеко, за реками, полями угадывалась осень. Пионерский парк, залитый жарким послеобеденным солнцем, был настоян запахами лета: запахами сухой травы под липами, высушенной, пыльной коры деревьев, разогретого асфальта, звонкого голубого неба. Горячий ветер рыскал по аллеям, то усиливая, то глуша городские звуки. Он звал сесть на электричку и умчаться в жаркие поля, кое-где уже сжатые, покрытые копнами, в которых снуют перепела, или со стеной сильно, терпко пахнущего хлеба; умчаться в стройный, словно звенящий сосновый лес с ползающими фигурными тенями; искупаться в прозрачной, холодной воде речки, затерявшейся в хлебах и траве…
Но вместе с тем ветер пах уже холодными ночами, легкой гнилью кленовых листьев, летящей над сизыми кустами терновника паутиной…
Старики присели на третью лавочку справа от входа, положили рядом с собой сверток, бутылочку с молоком, погремушку и притихли.
Давно они уже не сидели рядом, вот так, бок обок…
Давно, может быть, с юности… Чтобы шелестел пахнущий летом ветер, звенело над головой голубое небо…
– Эх, старуха, – сказал Онуфрий Степанович. – Жизнь-то прошла… А умирать не хочется… Вот так жил бы да жил лет еще сто. Только в деревню, домой тянет… В лесу хочу умереть аль уж на худой конец на огороде.
– Ну, старый, чегой-то ты о смерти заговорил? Я ее еще не чую. Как почую, так и уедем умирать в деревню. Не тут же богу душу отдавать. Тут и в квартиру-то гроб нести не хотят. Отпевают прямо в морге, а потом прямиком… А кладбище… Тьфу! За сто километров от города, ни деревца, ни скамейки. Как поле… Поле могил. И проведать кто захочет, так не осмелится – день добираться надо.
– Ладно, старая, и ты завелась. Давай посидим, помолчим. Хорошо-то как.
– Внучонка еще надо на ноги поставить. Может, на свадьбе погуляем.
– Лишь бы нашим вырос.
– Вырастет… Кровь-то своя…
– Дотянем до свадьбы, старая?
– А что? И дотянем…
Вдруг кто-то почувствовался у них за спиной.
– Дотянете, если будете меня слушаться.
Они разом оглянулись. Рядом с ними стоял хорошо одетый мужчина в летнем светлом костюме и в белой модной фуражке с золотым якорьком. Лицо и голос мужчины показались знакомыми Варваре Игнатьевне. Она пригляделась более внимательно.
Это был Полушеф!
– Я вижу, вы принесли товар? – Курдюков кивнул на сверток…
– Да…
– С согласия родителя или выкрали?
– Выкрали.
