ребенка уже в шесть лет человеконенавистником. Музыка будто битье бутылок на свалке – это ужасно. А балет…
– Значит, вы вообще против воспитания? – спросил Федор Иванович.
– Я за раскрепощение комплексов.
– По-вашему, получается – не надо ничего делать?
– Нет. Я этого не говорю. Просто надо идти следом за комплексами, осторожно раскрепощая их. Что- нибудь да получится.
– А если ничего не получится?
– Такого не может быть. Любой человек – неповторимый мир. Не надо коверкать этот мир насильственным наложением условностей. Вера, ваша дочь занимается музыкой?
– Да, – гордо сказала Вера. – И музыкой, и балетом, и английским, и вышивать учится.
– Вот она и мстит вам за это.
– Пусть. Она еще маленькая. Вырастет – благодарить будет.
– Выпить хочется, – несмело сказал Онуфрий Степанович.
– Всем! Всем встать на колени! Считаю до трех! – воскликнула Лора, которой надоело слушать ученый спор. – Раз! Два!
– Кидай, внучка, кидай! – сказала Варвара Игнатьевна. – А то ручонка-то дрожит.
– Три!
Трах! Графин разлетелся вдребезги. Осколки осыпали стоявших на коленах теоретиков. Вспенившийся квас потек в сторону поборника раскрепощения комплексов. Тот проворно вскочил на ноги.
«Баламутка Катька» усмехнулась.
ГЛАВА ВТОРАЯ,
в которой снова идет спор о воспитании
Вдруг дверь заскрипела, и в комнату вошел Геннадий Онуфриевич, держа за руку бледного мальчика, одетого в кримпленовый темно-серый костюм, остроносые лакированные туфли и кружевную рубашку. Наряд мальчика дополняли синий галстук и белый платочек, торчащий из кармана пиджака.
– Что здесь происходит? – удивился Геннадий Онуфриевич.
– Good afternoon![16] – вежливо сказал юный джентльмен и склонил аккуратно подстриженную голову.
Все молча таращили глаза на вошедших.
– Мы немного задержались, – Геннадий Онуфриевич осторожно поднял ногу, пропуская поток кваса в сторону Федора Ивановича. – Не рассчитали с электричкой. А вы уже бьете посуду?
Федор Иванович поднялся с пола и стал выжимать хлюпающие коленки.
– Лес рубят – щепки летят, – почему-то ответил он русской народной пословицей.
– Она хочет хека под маринадом, – сказала Вера и тоже встала с колен.
– Какого хека? Ничего не понимаю, – мотнул головой Геннадий Онуфриевич. – Смит, Please take your seats[17]. Ну что, леди и джентльмены, начнем, пожалуй. – Ученый снял очки, протер их платком.
– Сейчас, я подотру только, – засуетилась Варвара Игнатьевна.
Ирочка подошла к бывшему мужу, протянула руку:
– Здравствуй, Гена… Ты прекрасно выглядишь…
Геннадий Онуфриевич подслеповато прищурился на бывшую жену.
– Ах, и ты здесь, – сказал он рассеянно.
– У вас очки, как в бинокле, – сказала Лора. – Вы в них похожи на рака.
– В самом деле? – удивился Геннадий Онуфриевич. – На рака? Мне этого еще никто не говорил…
– Они боятся. А я никого не боюсь.
– Лора!
– И еще у вас пух в волосах. Что, вам некому зачинить подушку? Вы холостяк?
– Какая раскрепощенность! – донесся восхищенный шепот Нуклиева. Маститый ученый подошел к бывшему коллеге, взял его за локоть. – Забудем все. А?
Красин надел очки.
– И вы здесь?
Ирочка между тем несмело приблизилась к сыну.
– Шурик… здравствуй… Ты меня помнишь? Я твоя мама… Боже мой… какой большой стал… Совсем взрослый… Дай я тебя обниму… Иди ко мне, мой дорогой…
– Он не понимает по-русски, – вздохнул Геннадий Онуфриевич.
