отделяет его от этой живописной группы. С досадой понял, что на рыжеватого юношу рассчитывать нечего: тот продолжал стоять неподвижно, как статуя, держал ружье в опущенных руках и взирал на окружавших его убийц так безразлично, словно замыслы их не имели к нему ни малейшего касательства. Алатристе заметил даже, что, по охотничьему обычаю, он прикрывает замок ружья полой своего зеленого кафтана, чтоб вода не попала, и если бы не проливной дождь, не грязь под ногами и не пятеро головорезов, можно было бы подумать, что он позирует Диего Веласкесу для очередного портрета. Капитан скорчил гримасу, долженствовавшую обозначать не то восхищение, не то презрение. Да, вероятно, это храбрость, подумал он. Но глупости и чудовищной бургундской спеси — еще больше. Что ж, пусть послужит ему горьким утешением, что даже перед лицом смертельной опасности король, из-за которого он сейчас поставит на кон собственную жизнь, не утратил величия.
А какого дьявола, продолжал размышлять Алатристе, мне лезть в это дело? Почему я должен гибнуть из-за этого малого, который не желает пальцем пошевелить ради своей защиты, будто воображая, что сию минуту ему на помощь с неба высадятся ангелы или гвардейские стрелки выскочат из-за деревьев с боевым кличем «Бог и Испания!»? Ох уж эти венценосцы… Пороки рождения, недостатки воспитания… Самое забавное, что и в самом деле в кустах прячется гвардия — он, да Иньиго, да Косар. И еще — тень комедиантки Марии, словно бы витающая в дождевых каплях… Конечно, всегда отыщется придурок, готовый пожертвовать жизнью для спасения короля… Капитан вздрогнул от ярости. Богом или чертом клянусь, будет только справедливо, если этот щеголь, питающий такое пристрастие к безопасным забавам и чужим женам, получит по заслугам. Гуадальмедины здесь нет, и таскать для него каштаны из огня некому. Черт бы его взял! Пусть заплатит цену, которую рано или поздно придется заплатить всем и каждому. И — наличными, Гвальтерио Малатеста векселей не принимает.
— Ваше величество, позвольте ружье.
Эти слова итальянца отчетливо донеслись до слуха Алатристе, который, по-прежнему притаясь за деревом, созерцал все происходящее со злорадным любопытством. Что может сделать король? Да ничего не может: нож не в счет, шпаги при нем нет, и в самом лучшем случае дело сведется к одному выстрелу, да и то — если ружье заряжено и порох не отсырел.
— Давайте сюда ружье, — нетерпеливо повторил один из приспешников Малатесты и, занося шпагу, сделал шаг вперед.
И тут Филипп Четвертый повел себя довольно неожиданно. Все так же бесстрастно, нимало не изменившись в лице, он чуть наклонил голову, рассматривая свое ружье, о котором словно бы только сейчас вспомнил, — причем как о чем-то совершенно малозначащем. Постояв еще мгновение в неподвижности, взвел курок, вскинул ружье к плечу. Потом с леденящей кровь невозмутимостью свалил наступающего на него убийцу выстрелом в лоб и в упор.
Вот теперь пора! — подумал капитан, выскакивая из-за дерева. За такого короля и помереть не жалко.
Выстрел послужил сигналом к атаке. Следуя последним капитановым наставлениям, мы с Косаром зашли во фланг людям Малатесты и, стоя на противоположной оконечности этой полянки, видели, как мой хозяин покинул укрытие и выскочил на открытое пространство со шпагой в одной руке, с ножом — в другой. Тогда я тоже выхватил свой клинок и бросился вперед, не удосужившись проверить даже, решил ли Косар идти до конца и следует ли он за мной. Но тотчас за спиной у меня раздались его вопли:
— Именем короля! Ни с места! Клади оружие, сдавайся! Кому сказано?!
Матерь божья, подумал я. Только этого и не хватало. Итальянец и его присные услыхали крики и шлепанье наших ног по лужам — и повернулись в сильном удивлении. Последнее, что я помню отчетливо, было лицо обернувшегося к нам Малатесты. В ярости он отдал своим приказ, с быстротой молнии обнажил шпагу, и в струях дождя мелькнули воздетые клинки остальных. А позади неподвижно стоял и взирал на нас король с еще дымящимся ружьем в руках.
— Именем короля! — продолжал неистово орать Косар: ни дать ни взять — лев рыкающий.
При этом всерьез рассчитывать на него не приходилось, так что мы с капитаном дрались вдвоем против четверых. Ушами хлопать некогда. И потому, оказавшись перед одним из егерей, я стремительно полоснул его по руке, заставив выронить шпагу, а сам, с проворством белки обогнув его, напал на второго. Тот держался чуть позади, выставив клинок. Моля бога о том, чтобы не поскользнуться в грязи, я выхватил левой рукой кинжал. Бог, наверное, услышал — я удержался на ногах, сделал нырок и, оказавшись у самых колен противника, снизу вверх всадил не менее трех пядей стали ему в живот, а когда отвел назад локоть, извлекая лезвие, егерь повалился навзничь, и на лице у него было написано такое глубочайшее изумление, словно он думал, что с сыном его матери ничего подобного произойти не может. Но меня в этот миг беспокоил уже не он, а тот, кого я обезоружил. Шпагу я выбил, но кинжал-то остался, и потому я поспешно развернулся, готовясь отразить его атаку. Однако он уже схватился с Косаром, едва отбиваясь левой рукой — правая повисла плетью — от града ударов и пятясь под натиском комедианта.
Пока бой складывался в нашу пользу. Но рана, оставленная кинжалом Анхелики, болела нестерпимо, и я всерьез опасался, что от моих резких движений она откроется, и я просто зальюсь кровью, как освежеванный поросенок. Обернувшись посмотреть, не нужна ли моя помощь Алатристе, который в этот самый миг выдергивал клинок из груди своего противника — тот согнулся вдвое, и кровь ручьем текла у него изо рта — я заметил, что черный и прямой Гвальтерио Малатеста перебросил шпагу из руки в руку, выхватил пистолет и, не более доли секунды поколебавшись, на кого направить дуло, выбрал все же короля, стоявшего в четырех шагах от него. Я был слишком далеко и потому мог лишь беспомощно наблюдать, как мой хозяин, высвободив наконец застрявший меж ребер клинок, пытается броситься на линию огня. Но и он бы не успел. Я видел, как Малатеста, вытянув руку, наводит пистолет, а король, глядя прямо в лицо своему убийце, швыряет на землю ружье, складывает руки на груди, желая, вероятно, и в смертный час выглядеть достойно.
— Мне! Мне эту пулю! — крикнул капитан.
Итальянец и бровью не повел, продолжая целиться в короля. Вот он нажал на спуск, и сухо щелкнул колесцовый замок.
Осечка.
Порох отсырел.
Диего Алатристе стал между королем и итальянцем. Никто и никогда еще не видел Малатесту в такой растерянности. Будто не веря собственным глазам, он недоуменно покачивал головой, вертя в руке бесполезный пистолет.
— Ведь рядом стоял… — бормотал он.
Но вот он опомнился. Взглянул на капитана так, словно впервые видел или забыл о его существовании, и мрачная усмешка чуть искривила его губы.
— Рядом стоял… — с горечью повторил он. Потом пожал плечами и, отшвырнув пистолет, переложил шпагу в правую руку.
— Ты все испортил.
Он отстегнул пряжку плаща, чтобы не сковывал движения. Не сводя глаз с капитана, показал подбородком на короля:
— Неужто и вправду считаешь, что эта овчинка стоит выделки?
— Давай, — сухо ответил капитан.
Прозвучало это как: «Давай займемся нашими с тобой делами», и своей шпагой Алатристе показал на шпагу итальянца. Малатеста посмотрел на клинки, перевел взгляд на короля, словно прикидывая, имеется ли какая-нибудь возможность довести начатое до конца. Снова пожал плечами, тщательно оправляя на них мокрый плащ и как бы намереваясь завернуться в него.
— Спасайте короля! — продолжал вопить Рафаэль де Косар, все еще возившийся со своим противником.
Малатеста взглянул на него с выражением иронической покорности судьбе. Потом улыбнулся. Капитан, заметив, как метнулись искры жестокости в его угрюмых глазах, как мелькнула на рябоватом лице белоснежная опасная улыбка, сказал себе: «У этой змеи жало еще не вырвано». И, повинуясь внезапно осенившей его догадке, отпрянул как раз вовремя, чтобы увернуться от плаща, брошенного итальянцем ему на шпагу. И все же самую малость промедлил, и тяжелая от дождевой воды ткань сковала его движения. Перед глазами вспыхнула сталь. Малатеста будто выбирал, куда нанести удар, но потом обогнул капитана и
