– Ушел… – Валерка растерянно пожала плечиками…
– Петрович, не могу больше, ох, не могу! – Красный, как вареная свекла, Роман Георгиевич вылетел из парной в предбанник и плюхнулся намыленной головой в бочку с холодной водой. Отплевываясь, схватил стоящую тут же на столе бутылку пива.
– Рома, – высунулся следом не менее красный Потехин, – ну, Рома, что ж ты за слабак такой, а? Ни себе, ни людям, и этот, хрен моржовый, Анатоль который, тоже слабак, пять минут попарился и вылетел как ошпаренный!
– Так ты ж его и ошпарил, по-моему, – оторвавшись от бутылки, проговорил Сарафанов. – Ковш-то ты зачерпнул!
– Ладно выяснять, кто да что, пошли париться. Где еще так отдохнем?!
Через полчаса в махровых халатах они сидели в предбаннике, не спеша пили пиво, ели намазанные густо черной зернистой икрой булки и жирный балык. Благонравов, бледный и растерянный, пил водку и не закусывал.
Ближе к ночи баню растопили еще раз.
– Сердце ж разорвется, – еле шевелил языком Сарафанов.
Пьяная Крулиха, подхватив Сергея под руку, вывела на свежий воздух.
– Дорогу-то домой найдешь? – спросила она.
Сильный ветер толкнул в спину обмякшего, сонного Сергея, и он, не глядя, шагнул в сугроб. Зачерпнув ладонью снег, с мычанием и охами принялся растирать разгоряченное лицо.
– Ты знаешь что, Крулиха чертова, мне ж теперь домой нельзя – Наталия убьет на месте.
– Не убьет! Давай уж, так и быть, провожу…
И они двинулись гуськом по узкой, проторенной среди огромных пухлых сугробов тропинке.
Стемнело, когда они выбрались на центральную улицу. Фонари почему-то не горели, и Крулиха, потеряв неожиданно ориентир, остановилась.
– Гляди, свет! По-моему, выходим к председательскому дому, – успокоила она себя и, схватив под руку зашатавшегося Сергея, потащила его за собой.
Над крыльцом благонравовского дома бешено плясал фонарь, неровно освещая скрюченные омертвевшие нитки дикого винограда на веранде и обледеневшее крыльцо. Вдруг Крулиха, увидев что-то, оттащила Сергея в сторону и приложила палец к губам. Ничего не соображающий, он мягко опустился в снег и, разлепив веки, уставился в щель между досками забора: глаза его округлились.
Вокруг председательского дома прямо по снегу сигали два голых красных мужика. Они гикали, орали не по-человечьи и плюхались в сугроб.
– Допились, – сказал не своим голосом Сергей и зажмурил глаза.
– Чего несешь-то? Кто напился?
– Да это ж черти!
– Какие такие черти, чумной!
– Все. До чертиков напоролся. Ты что, хвостов не видела? – Сергей отвалился от забора и перекрестился на всякий случай.
– Да успокойся ты, не трави душу, не черти это вовсе, а ревизоры! Мне Круль рассказывал, как председатель посылал его за вениками для них. Это не мы, а они напились! Смотри-кось…
И тут Сергей снова увидел «чертей». В клубах пара, с вениками они запрыгнули на крыльцо и принялись барабанить в дверь. На стук вышла жена председателя Татьяна. Всплеснув руками, она хотела было заскочить обратно в дом, но ее подхватили под руки и, силой стащив с крыльца, кинули в сугроб…
– Провалиться на месте. – Крулиха даже забыла пригнуть голову и теперь во все глаза смотрела на происходящее. – Нет, я так не могу спокойно стоять, я им сейчас покажу, как председательскую жену тискать! Вот ироды, ну я им сейчас задам!
И Крулиха с силой распахнула калитку…
Наталия всегда чувствовала, когда должен прийти муж и в каком состоянии он может быть. В тот вечер она много курила, нервничала, что конечно же не могла не заметить Женя. Первое время Женя вообще со своей почти детской непосредственностью советовала Наталии бросить пьяницу-мужа, не умея понять, что же связывает красивую и умную подругу с этим выпивохой. Ведь не раз разыскивали его с милицией, расспрашивая Наталию о его местонахождении, на что она лишь пожимала плечами и клялась, что не знает, где он. Но потом, не выдержав, брала попутку и мчалась в Генералово. Разыскав знакомый дом и не обращая уже никакого внимания на лай огромного волкодава, готового вот-вот сорваться с цепи, распахивала дверь и, увидев в сенях знакомые сапоги или валенки, заливалась слезами, Сергей, глупо улыбающийся, пьяный, слезал с печи и бормотал что-то невнятное в свое оправдание.
В доме, куда он наведывался, жили три его брата – здоровые мужики с черными глазами и кудрявые, как цыгане, и старая женщина, наверно, их мать. Наталия даже не пыталась разобраться в родстве Сергея с этими людьми – боялась связать себя неписаными родственными обязательствами. Родственники же Сергея принимали ее, как родную, усаживали за стол и все больше успокаивали и угощали. На столе всегда, казалось, когда ни приди, стояла закуска: натуральное масло, желтое, сбитое в шар, маринованные опята, рыжики, речная рыба в сметане и огромная бутыль сивухи. И все-таки не верилось ей, что Сергея можно заманить сюда лишь рыжиками да самогоном. «У него там кто-то есть», – жалобно говорила она Жене по возвращении из Генералова. Женя молчала и осуждающе смотрела: как может Наталия после этих слов и догадок спокойно гладить мужнину рубаху, накрывать на стол в ожидании его с работы и, в какой уже раз, прощать.
– Знаешь, мой сегодня, по-моему, до чертиков напился. Вроде бы и не такой уж пьяный, а про чертей рассказывал…
Женя и на этот раз смолчала.
– Как ты думаешь, Женечка, – продолжала Наталия, затягиваясь сигаретой, – это у него белая горячка? Может, мне куда уехать?
– Знаю я, как ты уедешь и бросишь его, – стараясь показаться взрослой и все понимающей, выпалила Женя. Она вдруг так разволновалась, так многозначительно и возмущенно посмотрела на нее, что Наталия расхохоталась, смахнув несколько слезинок.
– Правильно, все правильно, Жень, не обижайся. Когда-нибудь ты все поймешь.
И Женя не обижалась на нее, хотя обижаться было на что. Ведь она давно уже считала себя взрослой, взрослой по-настоящему. Раз она самостоятельно зарабатывает себе на жизнь, раз у нее, наконец, свой дом, значит, все это и есть самая настоящая взрослость! И зачем ей понимать слабохарактерную Наталию, которая к своим тридцати так и не научилась отличать плохое от хорошего и которая ни за что ни про что совершенно слепо любит своего Сергея?
Но все равно где-то в глубине души, внутренним чутьем, она угадывала, что самого-то главного она не понимает или недопонимает, как при этом ни старается понять. Живя рядом с Наталией и наблюдая ее жизнь, она никак не могла постичь ту глубину, ту суть, то вечное, древнее и могучее, что связывает в одно целое двух разных, невероятно близких людей – мужчину и женщину. Сколько раз она ловила себя на том, что пытается подражать Наталии. Она часто ставила себя на ее место, а поставив – пугалась. «Нет, я бы так не смогла, – думала она, – я бы просто этого не выдержала!» А не смогла бы она, как ей казалось, вставать в пять утра, чтобы, например, приготовить завтрак Валерке и Сергею, пока они еще нежатся в постелях, или сварить ведро каши поросенку. В школе Наталия нагружена на две ставки, а это работа на износ – с утра и до вечера. Потом, считай, до глубокой ночи, она занимается домашними делами, готовит обед, припасает таз с резаной тыквой и свеклой для поросенка, стирает, гладит, да и мало ли чего еще делает…
Женя хоть и тоже вставала рано, но жизнь ее протекала гораздо медленнее, спокойнее, и заботы были совершенно другими. Проснувшись, она, например, не торопясь, красилась, потом пила чай и, прикрыв постель, ложилась с книгой минут на пятнадцать-двадцать, пока по радио не пропиликает восемь часов, после чего опять же неспешно одевалась и шла на работу. После обеда, как всегда, ходила по магазинам, наведывалась к знакомой поварихе за мясом или свежими карпами, которые вылавливались здесь же, в Коротаевке, в местном пруду, после чего шла домой, готовила обед, читала или вязала.
Вечером у нее начиналась совсем другая жизнь: обязательный визит к портнихе Нинке или маникюрше Белкиной, а иногда культпоход на танцы, что проходили в старой, заброшенной трестовской столовой. После
