строительную компанию миллионного города, но легче от этого не становилось – глядя в горящие «акульи» глаза, он все равно не мог связать калоши с лондонской биржей, и оставалось лишь окончательно причислить себя к классу идиотов.
Впрочем, деловая маска «акул» – это был далеко не худший вариант. Ближе к ночи из-под нее, как правило, показывалась самонадеянная рожа, лихо разворачивавшая «финансовые потоки» в карманы официантов и трусики стриптизерш. А Николай Сергеевич привык по вечерам смотреть телевизор, спать ночью, и не дергаться каждые пятнадцать минут, объясняя, что у него нет желания «классно отдохнуть». Правда, телефон можно было отключить, но тогда девицы, боясь остаться невостребованными, начинали нагло ломиться в дверь.
Нет, женщин Николай Сергеевич любил – и по молодости, и сейчас, но из старомодной мужской гордости предпочитал самостоятельно выбирать подругу, к тому же с ней его должно было соединять нечто более привлекательное, чем купюры на прикроватной тумбочке – то, что не в состоянии возникнуть при разговоре через закрытую дверь номера. Наверное, в Николае Сергеевиче продолжал жить дух ударных комсомольских строек, где все тоже происходило легко и просто, и порой тоже на одну ночь, но… но совсем по-другому!
Пришедший нежданно-негаданно капитализм, уничтожил, и комсомол, и сами стройки, зато выявил в Николае Сергеевиче скрытые таланты, за несколько месяцев позволившие ему переместиться из стеклянной будки посреди грязного цеха в просторный кабинет. Как следствие, он облачился в дорогой костюм с галстуком, пересел с «Москвича» на «Audi», но в душе так и остался советским инженером, лишь умело мимикрировавшим в пеструю семью тех самых «успешных топ-менеджеров». Сделать это оказалось не сложно, когда владеешь вопросом, умеешь внятно излагать мысли, прилично одеваешься и общаешься с партнерами в ресторане, а не у ларька с шаурмой. Хотя и у ларька ему тоже было совсем не плохо…
Николай Сергеевич, как обычно, лежал на кровати, благостно вслушиваясь в тишину. В этой третьеразрядной гостинице его никто не мог потревожить, поэтому он еще раз спокойно прокрутил в голове план завтрашних переговоров, прикинул, когда их надо бы закончить, чтоб в ночь, по свободной трассе, вырваться из Москвы.
Он прицелился пультом, который держал в руке, и в черном ящике возникли давно надоевшие «эстрадные» лица. С явным удовольствием вдавил соседнюю кнопку – по экрану забегали бравые спецназовцы с автоматами. На следующем канале две девчушки (по виду, восьмиклассницы) глубокомысленно рассуждали о любви и сексе. Николай Сергеевич послушал их минут пять и хмыкнув, переключился на хоккей, где красные только что забросили шайбу белым. Трибуны взревели, заорал комментатор, и Николай Сергеевич, никогда не понимавший этого коллективного помешательства, двинулся дальше по эфирному пространству. Миновал весело улыбавшийся тюбик зубной пасты, снежно белые шапки пивной пены, строгого диктора, вещавшего о грядущем мировом кризисе, пока не добрался до обворожительной Шерон Стоун, вызывающе раздвинувшей ноги перед полицейским инспектором и наконец положил пульт. Дальнейший сюжет он знал наизусть уже лет двадцать, и внезапное осознание этого гигантского промежутка времени уносило его в прошлое – в его прошлое, никак не связанной с коварной героиней. Отвернувшись, он уставился в окно, только пейзаж ему виделся совсем другой – тот, который он когда-то наблюдал в течение целых трех лет, и потому «слайд» навсегда отпечатался в памяти.
Впереди маячил силуэт двенадцатиэтажного дома с замысловатым панно светящихся окон, а сразу за ним обитали пустота и мрак, потому что город заканчивался и начиналась степь, постепенно переходившая в редкий татарский лес. Справа виднелись тонкие бусы огоньков, очерчивавших прямоугольники заводских корпусов, а слева, как угольки гаснущего костра, мерцал Нижнекамск. Остальное пространство занимала ночь.
Нынешнему Николаю Сергеевичу даже в голову б не пришло, что, возможно, ночь – это вовсе не время суток, а, например, женщина – влекущая, но недоступная, потому что каждый раз протянутые руки хватают лишь прозрачный воздух; она же, дерзкая и загадочная, смеется внизу, сидя на скамейке во дворе. А тогда он думал, именно, так…
Невидимая женщина перестала смеяться, и осталась тишина, густо замешанная на душной, липкой жаре. И почему по утрам в цехе стоял такой холод, что приходилось жаться к прогретым для первой смены печам?.. Впрочем, если этот вопрос не удалось разрешить в то далекое время, то искать ответ сейчас просто не имело смысла.
Из небытия проявились люди, курившие на балконе.
– Вот тебе и Челны, – задумчиво произнес Виталик, приехавший на КамАЗ из Ульяновска, – все, как в песне поется: «…такого нигде нет, только на Каме в Набережных Челнах…» – он помолчал и вдруг сообщил, – а Кама – приток Волги. Ты, вот, видел Волгу-матушку?
Слово «матушка» прозвучало так ласково, что Николаю Сергеевичу, который тогда еще звался Колей, показалось – если ответить «нет», Виталик просто уйдет, так как с человеком, не видевшим «матушки», разговаривать не о чем. И Коля неуверенно кивнул.
– А где? Представляешь!.. – воодушевился Виталик, – я в Калинине был, так там она маленькая, как Свияга! Зато у нас – бывало, выйду на Венец!.. Она ж везде разная. Ты где ее видел?
– Я с самолета – когда сюда летел, – пояснил Коля, не знавший, ни что такое Свияга, ни что такое Венец – его географические познания заканчивались на двух стройотрядах, не покидавших пределов области, да теперь, вот, еще эти Набережные Челны.
– С самолета!.. – Виталик засмеялся, – чтоб говорить, что видел Волгу, ты должен поймать в ней рыбку. Потом можешь выбросить – все равно бензином воняет, но поймать обязан, понял? Может, я говорю по газетному, но приедешь ко мне, сам все поймешь; а еще я тебя с Галкой познакомлю и со Славиком… пап, ты мне масыну с камаса пливизес?.. – передразнил он, скорчив смешную рожицу, и с гордостью вытащил фотографию, – на, глянь.
С фотографии, большими темными глазами, смотрела девушка с длинным носиком, похожая на симпатичного игрушечного лисенка. На коленях у нее сидел белобрысый мальчуган с ровной челкой, нависавшей над очками.
– Хорошенькая… а Славик, в тебя, – дежурно констатировал Коля. Обратная сторона снимка была исписана мелкими четкими буквами, а внизу корявая приписка – «папа, я тебя люблю».
– Вот так, – Виталик спрятал фотографию. Видимо, он ждал, что собеседник тоже поделится чем-то сокровенным, но Коле нечего было рассказать – его девушки, либо не успевали подарить ему свои портреты, либо забирали их обратно при расставании, и он почувствовал себя обделенным. Воображаемый уют воображаемых отношений настолько пленил его, что захотелось тоже на ком-то жениться, тоже завести Славика…
– А чего ж ты здесь, а она там? – спросил Коля.
– У нас с жильем проблема, – Виталик вздохнул, – сначала в женском общежитии жили – ну, нелегально, вроде, а когда Славик родился, нас выгнали; снимали квартиру, но дорого. Вот, через годик получу здесь хату и заберу обоих. Они сейчас у Галкиных родителей живут, а там, представь – сами родители, Галка со Славиком и еще ее младшая сестра. И все в двушке!.. А сестра у нее, Ленка, на три года младше – тоже, глядишь, не сегодня-завтра замуж выскочит. Кстати, классная девчонка; во, глянь – это они вместе, – Виталик достал новый снимок, где рядом с уже знакомым «лисенком» стоял еще один, рыженький, и поэтому даже более «лисёнистый».
– Прям, раздвоение личности, – Коля засмеялся, – как, говоришь, ее зовут?
– Ленка зовут. А хочешь, познакомлю? К следующим выходным прихватим пару отгулов и махнем ко мне, а? Тут лету-то, меньше часа…
