будущее ее счастье.
И опять раздались восторженные возгласы.
Но все голоса смолкли, когда открылась дверь и вошла хозяйка – маленькая, сухонькая женщина, с властным выражением лица и торопливыми движениями.
Верхний, третий этаж в доме занял с семьей давний друг покойного ее мужа – Карамзин. Теперь Николай. Михайлович сопровождал ее. Он был одет в домашний сюртук и опирался на суковатую палку.
Оба сына – Никита и Александр – почтительно встали, ожидая распоряжения матери. И гости – бравые офицеры – стояли и почтительно молчали.
Карамзин, целуя у хозяйки руку, говорил:
– Екатерина Федоровна, дорогая… необыкновенная моя…
– У моего Никиты – шум, confusion d'idees, и так всегда, – сказала она звучным голосом. – Он всегда был восторженным…
– Но это – священный восторг, это – ваш восторг, моя восхитительная, моя необыкновенная!.. – Карамзин опять поцеловал у нее руку.
– Помню памятное лето двенадцатого года, – улыбаясь сказала Екатерина Федоровна. – Мы жили в подмосковной, и Никита докучал просьбами, желая в армию. Но меня беспокоило его слабое с детства здоровье. – Она с материнской лаской потрепала подпоручика Генерального штаба по щеке. – Он сделался печальным, молчаливым, потерял сон… Однажды мы собрались за чайным столом, а Никиты не оказалось. Что же вы думаете? Он ушел, чтобы присоединиться к армии… и мне пришлось отпустить его.
Никита, склонив голову, поцеловал у маленькой женщины руку.
А она обратилась к Александру, кавалергардскому корнету.
– У тебя усталый вид, может быть, тебе лечь?..
– Но, maman… – смутился он.
Он покраснел, начал даже заикаться:
– Я чувствую себя здоровым!..
– Ну, хорошо, оставляю вас молодым людям, – обращаясь к Карамзину, сказала Екатерина Федоровна.
Он для того и пришел, чтобы поговорить с молодыми людьми. Странное сложилось положение! В своем кабинете он продолжал свой труд, а этажом ниже сын покойного его друга писал на этот труд опровержение… Все эти офицеры не согласны были с ним в его понимании истории России.
И началась дискуссия.
Худощавый, высокий старик, с прозрачно-белой кожей, с иссеченным морщинами лицом мудреца – самый знаменитый в стране писатель, – сидел в кресле, а живое, горячее, говорливое кольцо молодежи образовалось вокруг него. Но кто же мог оставаться спокойным, когда речь шла об истории и судьбе России?
Никита Муравьев то и дело вскидывал голову с копной мягких, вьющихся волос. Лицо у него было открытое, решительное – лицо прямодушного, добродетельного человека, который и от других требует душевной чистоты и высокого строя. Он больше других был подготовлен к спору – он и выступил от имени своих сторонников.
– Ваш труд огромен, – сказал он Карамзину. – Вы привели в систему сказания летописцев. – Карамзин, друг его отца, был ему дорог. Но истина, но блаженство народное – для него значили больше… Он открыл объемистую тетрадь со своими записями.
Старый писатель внимательно слушал молодого своего противника и с благоволением кивал головой… Но сколько же упреков довелось ему выслушать! Он-де не показал государственности славян до Рюрика; он-де не заметил, что внезапное величие Киевской Руси – историческое чудо; он-де напрасно верит в призвание варягов; нет, напротив, он должен был, подражая Титу Ливию, возвеличить происхождение славян… Карамзин, кивая головой, оставался устало-спокойным, как человек, в долгих трудах постигший непоколебимую истину.
– Вам нужно было показать величие славян-предков, – уже горячился Никита Муравьев. – Вы пишете… – Он полистал тетрадку. – Вот, вы пишете: «Римляне, заняв Фракию, приобрели несчастное соседство варваров». Но почему? – воскликнул он с силой. – Почему же славяне – варвары, а гишпанцы, бретан-цы, германцы, парфяне – не варвары? Вы упустили свидетельства Полибия и Макробия! – Он свободно читал греческие и латинские источники, работал над Щербатовым, Миллером, Болтиным, Голиковым, изучал летописи и к «Истории» Карамзина завел специальный предметный словарь.
А Карамзин тихо и устало любовался пылкостью молодого человека.
– Никакой народ не был столь испытан судьбой, – воодушевляясь, продолжал Никита Муравьев. – Видишь перед собой народ, какого не было в истории: погруженный в невежество, не собранный еще в благоустроенное общество, еще вовсе без письмен и без правительства – он являл уже величие духа, необыкновенную храбрость и предприимчивость… Какой же высокий удел, какую ступень благоденствия и величия заготовила ему судьба?
И так воодушевился, что, должно быть, воочию увидел то, что воображал: увидел за стенами своего дома не скованную морозом, засыпанную снегами, пустынную страну, простиравшуюся на бесконечные версты, а райский Эдем; увидел не рабов, окованных цепями по глухим и темным деревням, а полноправных граждан, ведущих праздничные хороводы; увидел здесь, в столице, неподалеку от своего дома, не дворец самодержца, а храм правосудия, – и выражение счастья разлилось на молодом его лице.
– Но о России ли вы говорите, господа, или о какой-то новой, вымышленной вами стране? – наконец возразил Карамзин.
– Да поймите вы, – с каким-то ожесточением вскричал Никита Муравьев. – России нельзя отставать в свободных установлениях от Европы. Внутренний строй ее не соответствует ее величию…
– Не соответствует? Страна с тысячелетней историей вдруг должна стать не такой, какая она есть?
