Россия не Англия, даже не Польша… А русский человек может быть лишь таким, каким делает его правительство.
– Вы желаете мириться с несовершенством…
– Совершенства вовсе нигде не было. В России не было, но и в других странах тоже не было…
– А исконное стремление к народоправству? К свободе? А вече в Киеве, Новгороде, Пскове, Владимире, Суздале, Москве…
– Какое народоправство! Какая свобода! – Карамзин тоже разгорячился. Он уже стоял, опираясь на палку. – Я работаю теперь над девятым томом. – Голос его прозвучал торжественно. – Я прочитаю вам о России. Я пишу о Иване Васильевиче, о мучителе, которого в народе именуют Грозным. – Рукопись у него была с собой. – Я прочитаю вам.
И, сев в кресло, начал читать.
– «2 генваря 1570 года дружина государева вошла в Новгород. Судили Иоанн и сын его таким образом: ежедневно представляли им от пятисот до тысячи и более новгородцев; били их, мучили, жгли каким-то составом огненным, привязывали головой или ногами к саням, волокли на берег Волхова, где река сия не мерзнет зимой, и бросали с моста в воду, целыми семьями, жен с мужьями, матерей с грудными младенцами… Кровавый Волхов, запруженный телами и членами истерзанных людей, долго не мог принести их в Ладожское озеро…»
В совершенной, в мертвой тишине звучал его голос. Он читал о пытках, о казнях, о доносах, о разврате и немыслимой жестокости, о запустении целых городов, об ужасе, объявшем жителей, и страшной участи злодеев, вчерашних доверенных царя; о гибели канцлера Ивана Михайловича Висковатова, о смерти Афанасия Вяземского, о казни Афанасия Басманова…
– «Кто не мог вынести мук, клеветал на себя и других, и тех тоже пытали, чтобы выведать неизвестное им самим… Вот среди площади в Китай-городе поставили восемнадцать виселиц, разложили орудия мук, зажгли высокий костер, и над ним повесили огромный чан… Несчастных обливали кипящей и холодной водой… Других кололи, вешали, рубили… Не было ни для кого безопасности…
…Невозможно без трепета читать в записках современников о всех адских вымыслах тирана… Сковородки, особенные печи, железные клещи, острые когти, длинные иглы; людей разрывали по суставам, перетирали тонкими веревками, сдирали кожу, выкраивали ремни из спины… Таков был царь».
В комнате висела тишина. Все будто остолбенели.
– Вот что довелось перенести. – Карамзин возвысил голос. – Нет лести в языце моем – псалом 138. И совесть – моя цензура.
– Да неужто вы не скроете это? – воскликнул кто-то. – Неужто напишете об этом?
– Да, напишу! Потому что я люблю Россию такой, какая она есть, а не выдуманной. Потому что русские всех подданных превзошли в терпении. И потому-то святая Русь – первое государство в мире. И потому-то я и прославляю русскую покорность!..
И все закричали, все заговорили разом. Нет, не для того осуждали они российские недостатки, чтобы унизить Россию. Нет, и по их твердому убеждению, Россия – лучшая из стран. Россию ждет великое будущее! России суждено возвыситься над всем миром…
И когда Карамзин ушел, Никита Муравьев, схватив том Плутарха, принялся вслух читать о Катоне.
«Следуя примеру предков, он трудился собственными руками, довольствовался нехитрым обедом, дешевой одеждой, плохим жильем и считал, что достойнее не нуждаться в излишнем, нежели им владеть… Должно ли изумляться, что римляне восхищались Като-ном?»
Эти молодые, богатые люди, кажется, готовы были подражать аскетическому Катону и готовить себя, наподобие античного героя, к подвигам…
И снова началось горячечное витийство, и снова звучали стихи Пушкина.
XX
Но ему не предлагали вступить в общество. Пущин, видимо, не делал нужных, решительных шагов – это отозвалось болью и разочарованием, шла весна – весной тоска усилилась.
В один из дней он брел по Невскому. Из-под колес экипажей взлетали брызги. Грачи и вороны ошалело метались от дома к дому… Петербуржцы уже сменили шубы на весенние рединготы…
Ах, бросить все и уехать из Петербурга! Повидать новые края, взглянуть на мир, понять, что в этом мире делать человеку, которого судьба наделила странным даром – писать стихи… Жизнь не ладилась, бурные волны жизни несли по своей прихоти, и не было точки опоры… Вот он пишет «Руслана и Людмилу», слава растет, поклонники ходят за ним толпой, в петербургских лучших салонах его принимают, он веселится напропалую… но… Что-то в жизни не определилось…
Возле книжной лавки Слёнина на Невском, у Казанского моста, как всегда было оживленно… Он поднялся по лестнице. На диванах вдоль стен и на стульях вокруг стола, будто в клубе, разместились петербургские литераторы… Одни проверяли корректуры из типографии, еще пахнущие краской, другие листали книги, третьи между собой в полный голос беседовали… Книжные полки высились до потолка, дверные притолки тоже упирались в книги, так что казалось, будто не двери, а проемы в полках ведут из комнаты в комнату.
Вот у кого бы издаться – у Слёнина! Издание «Собрания» как-то определит и его судьбу…
Слёнин недавно переиздал «Историю» Карамзина. Небольшие томики в одинаковых переплетах высокими стопками лежали по всем углам… Подписчики входили один за другим…
А на полках стояли разноцветными рядами сочинения Кантемира, Тредиаковского, Ломоносова, Кост- рова, Фонвизина, Хераскова, Державина, Жуковского, Батюшкова… Рядом с ними станет небольшая книжка: «Собрание стихотворений Александра Пушкина»…
Иван Васильевич Слёнин – крепкий, энергичный, с окладистой седеющей бородой, – занимаясь делом, успевал развлекать гостей разговорами.
