ниспровержение существующего строя и замена его атеизмом и коммунизмом. Денежная реформа. Все это компоненты пресловутых 'Протоколов'.
Существует новейшее мнение, что 'Протоколы сионских мудрецов' были созданы в начале XX в. (1903 г.), вместо предлагаемой ранее даты – середины 90-х годов прошлого века. Инвектива Ясинского вновь возвращает нас к старой версии.
Волею обстоятельств Соломон Соломонович узнает об убийстве евреями Татьяны. Как сказано, убийство было спровоцировано тем, что сын хозяйки, некий Мунька, влюбившись в белорусскую девицу, готов был принять ради нее православие. И о чем думает в этот момент Калман? А вот о чем: 'Хладнокровие покинуло его, злость разбирала при мысли о дикой дикости, мучила неизвестность, и он сердился на жидов, накликающих своими глупыми преступлениями несчастья на образованное еврейство. За какого-нибудь подлого Юдку Шапочника должен отвечать Соломон Калман'42. Бывший доктор доводит до сведения своих знакомых о преступлении, совершенном евреями, с поразительной откровенностью: 'До жидовской пасхи еще далеко, а уж мои единоверцы пустили кровь какой-то Татьяне. Я до сих пор думал, что они приносят в жертву только младенцев…'43 На недоуменные вопросы о правдоподобности случившегося доктор, по воле Ясинского, еще больше запутывает ситуацию: на сцену выходит круговая порука и неумолимость еврейства по отношению к своим собратьям: 'В чем доля правды? В том, что зарезана девушка из мести, или в том, что она понадобилась для еврейского Молоха?
Несмотря на мое желание поговорить на эту занимательную тему, я должен повесить на свой рот замок молчания. И без того, всякий из моих единоплеменников может уничтожить меня по требованию обстоятельств'.
Попутно же он излагает теорию сословного неравенства среди евреев. Это действительно интересно как исторический экскурс, но не более того. Калман понимает сложное положение выкрестов в русском обществе: 'По происхождению я плебей. Да, как ни странно, но жидовство имеет свою аристократию и демократию. С сословной жидовской точки зрения, Айзик Пец считает меня четвероногим скотом, потому что он морейне – патриций, а я амгаарец – сволочь, несмотря на мое образование и на презрение, которое я питаю к Айзику. Вы станете смеяться? Может быть, вы думаете, что я шучу? Но по основному еврейскому закону (какому? – С. Д.) я не могу быть посвящен ни в какую тайну, и талмуд позволяет разорвать меня как рыбу. Я гад, и не мог бы жениться на дочери Пеца или, может быть, Юдки Шапочника.
Темное и проклятое племя!' Сила самоненависти у д-ра Калмана велика, такое существует не только у евреев. Но дело не в этом, а в диком невежестве писателя Ясинского. Откуда он все это выкопал? У еврейства, действительно, есть аристократия, но только одна: аристократия духа. Все остальное ложь. Достаточно вспомнить судьбу великого Гилеля! Но на самом деле у любого народа есть величие духа одних и низменность побуждений других. Ясинский сам выбрал свой стан.
Откуда у евреев плебеи? Задолго до Артура Кестлера мудрый и всезнающий Соломон Ясинского объясняет, не замечая противоречия в своих словах и продолжая самобичевание: '…я действительно бесчисленными нитями сопряжен с жидовством, когда я в себе самом сознаю жида; кроме человека, я еще жид! Очень возможно, что мои бесконечно отдаленные предки не были жидами: каких-нибудь торков или хазар раввины обратили в иудейство, и произошли амгаарецы. Но с тех пор израильская кровь сделала свое дело (выше он говорил о невозможности 'смешанных' браков, но забыл об этом. – С. Д.)'. Правда, не все в окружении Калмана ощущают оскорбительный смысл слова 'жид'. Бывший доктор вопрошает своего приятеля: 'Скажите, пожалуйста… что вы испытываете, когда вас называют жидом?…Вас не коробит при этом?' Ответ хуже вопроса – приятель, заливаясь смехом, говорит: 'Нет, вы, как всегда, невозможны! Бездна вашего юмора неистощима! Я ничего не испытываю'44.
Но продолжим. Сочувствующие знакомые и друзья Соломона Соломоновича предлагают ему выход – принятие православия, и вот тут-то доктор отказывается и объясняет свой отказ: «Православие все равно не вырвет меня из когтей иудейства… Я достаточно хорошо понимаю, как скверно звучит слово: выкрест. Интеллигентные жиды отшатнутся от меня, а русские люди по-прежнему будут шептать у меня за спиной 'парх'… Я одинок, как Вечный Жид»45.
Бывшая подруга Соломона Соломоновича, культурная русская девушка, развивает тему Агасфера: 'Когда-то мне нравилось именно то, что он жид. Его жидовство, несчастье… мне было его жаль!…В судьбе евреев есть что-то трогательное. Они дали миру все лучшее; все идеалы, все человеческое родилось вместе с этим народом; они сокрушили языческую красоту, и Иерусалим стал сердцем вселенной.
Если б не было Голгофы, как было бы пусто! Как жалки все философы в сравнении с кроткими учениями лучших евреев'. Не правда ли, прекрасные слова? Но не будем спешить; красавица продолжает: 'И подумать, что сами они, обогатив всех, остались нищими! Потеряв небеса, которые они отдали нам, они цепляются за жемчуг, за драгоценные камни, за золото. Их гонят из одной страны в другую – из Испании в Германию, из Германии в Польшу, из Польши в Америку. Никто не признает их своими; у них нет отечества. Они обречены на вечные страдания, потому что их всегда будут презирать, пока они останутся самими собою'46.
Детектив с продолжением в духе несравненной Шабельской развивается своим чередом.
Схвачен невиновный, собственно, единственный 'приличный' еврей среди ужасных монстров, выведенных в романе. (Правда, и русские, и поляки, и белорусы не лучше; отличие одно: христиане не устраивают ритуальных вакханалий.) Зовут его Авраам Зореб, он содержал почту (т. е. был балагула), поддерживая сообщение между двумя местечками: Несвянцанами и Подлесным, кроме того, он приходится дальним родственником Соломону Соломоновичу. Подрабатывал старик тем, что был бадханом на еврейских свадьбах. Ясинский объясняет: бадхан – это что-то вроде жонглера или фокусника. Дети его умерли, умерла и жена, и старик женился вторично на старой вдове. Его отношения с ученым и богатым родственником были однообразными – обычно он одалживал у него 20-30 рублей и аккуратно отдавал долг. 'Совестливый' Соломон Соломонович из-за того, что арестован невиновный, потерял покой. Он пытается взять старика на поруки, но ему его не отдают. Русской подруге он весьма невнятно объясняет свое положение: '…меня могут убить мои братья, если я захочу той честности, без которой нет душевного равновесия. Самое ужасное, что даже вам я не смею сказать всего'47. Попутно писатель Ясинский сводит счеты с писателем Потапенко – в романе он выведен под именем Авдия Алексеевича Онуприенко, бездарностью и негодяем под стать своему двоюродному брату Павлу Онуприенко, который шантажирует несчастного Калмана. 'Некоторые несправедливо утверждают, будто отец Авдия Алексеевича происходит из евреев. Дед его был потомственный дворянин, принявший сан дьячка…'48 Ясинский описывает характер Онуприенко, используя биографию Потапенко49. Павел Онуприенко мстит 'архижиду', Соломону Калману, донеся на него, будто он причастен к убийству крестьянки, при этом Павел Онуприенко вынужден сознаться следователю, что брал взятки с евреев, стремящихся предотвратить донос. И на показаниях свидетеля обвинения отставного солдата Николаича, пьяницы, шабес-гоя и мерзкого жулика ('юмористический подлец', так называл его Калман) строится доказательство ритуального процесса. Кажется, что писатель Ясинский занимает объективную позицию, но это не так. Смысл вовлечения негодяев в дело прозрачен: разоблачение тайны сопряжено с трудностями, а осведомители не всегда чисты на руку, но от этого истина не тускнеет. Нечто подобное в будущем использовал Сергей Нилус, объясняя получение 'Протоколов' из неведомого источника.
Доктор Соломон Калман допускает возможность совершения преступления, высказывая догадку, что, '…быть может, Айзик Пец страшный негодяй, быть может, он каннибал… Как медик, я знаю, что бывают извращенные наклонности, бывает некрофилия'50. То, что высказывает врач-профессионал, может являться важнейшим аргументом в опровержении мифа о кровавом навете. Выскажу мысль, что какая бы несовершенная полицейская служба ни была в средневековье, все же у нее были веские причины воздерживаться от огульных обвинений. Особенно это видно по средневековому ритуальному процессу в Тренто, когда папский престол категорически был против обвинения: имелись несомненные доказательства сексуального мотива преступления. Еврейская рукопись того времени недвусмысленно указывает на педофилию местного епископа.
Несчастный врач взывает к здравому смыслу, однако это глас вопиющего в пустыне:
'Но кладя на одну чашку весов Айзика Пеца, а на другую Павла Онуприенко, я всегда скажу, что скорее можно поверить Айзику Пецу, чем господину Онуприенко. Я считаю его донос недобросовестным. Мне очень хотелось бы, чтобы и вы посмотрели на него теми же глазами'51.
И далее: «…если бы я вдруг учинил вам признание, что, мол, так и так, господин судебный
