Афинский яд

— Ты не удержишь меня и секунды, слишком быстро выдыхаешься. Я тебя знаю, — шутливо- презрительно проговорила Фрина.

— Тогда я украду кого-нибудь другого! — И юный Эвбул схватил низенькую девушку, которая стала яростно сопротивляться.

— Ах ты, — она резко ударила его по липу и в кровь расцарапала щеку острыми ногтями. Он тряхнул ее.

— А ну не шали, мегера!

Девушка начала отбиваться всерьез, отчаянно царапаясь, но похититель заломил ей руку за спину и не отпускал.

— Я украду тебя, и Фрине придется платить выкуп.

— Я отниму ее у тебя — вот же она, я ее вижу.

— Так я ее спрячу, — и юноша сделал вид, что уходит, взвалив девушку себе на плечи. Она лягнулась, и он ударил ее.

— Еще одна такая выходка — и получишь в глаз. Да, Фрина, я унесу девчонку и спрячу так, что ты ее не найдешь.

— Та-ак! Вот ты что затеял! Что ж, тогда я буду безутешной матерью.

Оправив волосы и хитон, Фрина встала посреди комнаты:

— Я безутешная мать, я Деметра, покинута всеми,
Тщетно ищу я в разоренных землях свою Персефону,
Жизнь заберу из весны я и свет из прекрасного лета,
Весь погублю урожай, если дочь мне мою не вернете.
Вот она…

Тут гетера повернулась к похищенной девушке и свирепому юноше, который медленно опустил свою жертву на землю: оба позабыли о драке и застыли перед Фриной, очарованные неожиданным представлением.

— Вот она бьется в железных объятьях злодея Гадеса,
В хватке Гадеса железной. Не сплю и не ем я от горя.

Одна из кухарок бросила Фрине венок, сплетенный из пшеничных колосьев, на которых покачивались золотые зерна. Та водрузила его на голову.

— Слезы горючие в скорби я изо дня в день проливаю.
Нынче же…

И Фрина схватила миску с овсяной похлебкой, принадлежащую маленькой флейтистке Фисбе.

— Ем я цицейон, и в душу мою возвращается радость,
Ибо вернется ко мне ненаглядная дочь, моя Кора.

Мы захлопали и закричали, словно зрители в театре Диониса. Молодой человек, отпустивший девушку, казалось, позабыл о своих злодейских замыслах и аплодировал вместе со всеми.

— Вы хорошие мальчики и девочки! — закричала Фрина. — Я служу Исодету, Богу Равенства, и велю Трифене угостить всех хлебом и вином за мой счет! Просыпайтесь! К чему дрыхнуть, когда можно танцевать и веселиться ночь напролет?

Комната наполнилась счастливым смехом: это предложение пришлось по душе многим гостям Трифены. Двое мужчин закружились в хмельном танце под аккомпанемент лиры и звонких кротал.

— Пусть все будет, как полагается, — распорядилась Фрина. — Давайте, все вместе! Принести факелы!

Все до одного выстроились в длинную шеренгу, неровную и раскачивающуюся, нежно запели, а потом вдруг завыли свирели, кроталы загрохотали, сидящие на маленьких пальчиках цимбалы оглушительно залязгали, взревели флейты. Позади замелькали факелы, и мы двинулись вперед, танцуя на ходу, переполненные радостью, словно звезды, кружащие в небе вокруг земли.

И вот эта вереница танцующих гуляк, эта шумная толпа во главе с Фриной хмельным комосом прошла через весь дом, на верхние этажи и снова вниз. Маленький мальчик рядом с Фриной играл на псалтерионе, кроталы и цимбалы грохотали, флейтистки, оказавшиеся в самом сердце толпы, из всех сил дули в свои флейты, пытаясь вдохновить нас на подвиги. Все мы словно обезумели. Лишь много позже нам пришло в голову, что любоваться, как чудесно Фрина изображает историю Деметры и принимать последовавшее за этим предложение, возможно, было не слишком осмотрительно.

VII Рынок рабов

Следующий день был далеко не таким приятным. Я говорю «день», ибо попросту не застал утра. Еле-еле добравшись домой на рассвете, я отправился прямиком в постель. Я спал беспокойно, то и дело просыпаясь от кошмаров, но встал, только когда солнце уже близилось к зениту. Не будь раны, я бы легче перенес ночную попойку. Впрочем, кто знает? Ведь никогда прежде мне не доводилось участвовать в столь потрясающем, бурном веселье. А вот для богатых и красивых молодых людей, вроде Алкивиада (ныне покойного) или Эвбула, это было привычным делом, понял я. Подобные мысли льстили самолюбию, и насладиться ими сполна мешали только сильнейшая головная боль и тошнота.

Я встал, вымыл голову и напился холодной воды. Совершенно не желая видеть мать или Феодора, я тщательно оделся и пошел, вернее, побрел на Агору, где первым делом утолил вновь разыгравшуюся жажду ледяной водой из фонтана. На земле, скорчившись возле переносных печей, сидели торговцы хлебом; старухи готовили овсяную похлебку, пекли безвкусные лепешки и, привлекая покупателей, пронзительно вопили: «Ситион!» Проходя мимо, я почувствовал, как к горлу подкатывает тошнота и быстро нашел укромный угол, в котором можно было незаметно вырвать. Кожа чесалась и горела, глаза отказывались смотреть. Но у меня есть важное дело, напомнил себе я. Нужно искать нового раба. В кожаном мешочке на груди побрякивали гиметтские монеты (количество которых уменьшила ночь, проведенная у Трифены), и, бродя по площади, я сжимал свой драгоценный запас серебра в руке.

Отчаянно пытаясь найти работу для глаз и мыслей, путающихся и вялых, словно больные ягнята, я твердил себе, что надо пойти на торги и посмотреть, не подвернется ли там кто-нибудь подходящий. Торги, к счастью, были в самом разгаре. Продавалось кое-какое имущество из дома Эпихара, первого мужа Гермии. Странно, что теперь, после смерти ее второго супруга, все это не отменили. Но обвинение Гермии в страшном убийстве лишь придавало действу дополнительный интерес.