— Да, Гиперид, не ожидал встретить тебя среди зевак! — воскликнул кто-то из присутствующих при виде рослого гражданина, который широкими уверенными шагами приблизился к толпе.
— Нет? Я-то удивлен, что зевак так мало, — отозвался Гиперид. — Афиняне, словно вороны, всегда кружат над убитыми. Жаждут зрелищ и рассказов о чужих несчастьях. Нам, защитникам, приходится удовлетворять их аппетиты, а не то сами пропадем.
Гиперид, знаменитый защитник и оратор, уже разменял седьмой десяток, но был самоуверен не по возрасту. Я недолюбливал этого человека, помня, как минувшим летом он обошелся с Аристотелем. Гиперид заявил, что памятник, который философ воздвиг своей усопшей супруге Пифии, не может оставаться в Афинах. Этого пожилому политику оказалось мало, и он сделал все, чтобы показать Аристотелю, что тот не больше чем
Гиперид задержался на торгах лишь ненадолго, но был прав, объясняя интерес афинян к имуществу Эпихара скандалом с Гермией. Некоторые просто остановились позлословить и поглазеть, хотя лучшие вещи Эпихара, например, прекрасная мебель, нынче не продавались — по крайней мере, явно не здесь. На эти торги выставили ничем не примечательные предметы домашнего обихода, а именно:
несколько ночных горшков и чаш, глиняных и неглазурованных корзины из ивняка
потрескавшуюся переносную печь
набор столовой посуды, видавшей виды и щербатой
сито, массивную ступку и пестик
две жаровни, кочергу и
потускневший бронзовый кубок с явными вмятинами
Умный человек ни за что не стал бы глазеть на такую ерунду, совершенно ему не нужную. Но аукционист не был лишен остроумия, и потом, наблюдая за тем, как чьи-то старые вещи одна за другой идут с молотка, я получал некое тупое удовольствие.
— И кому может понадобиться такой хлам? — задал риторический вопрос мой сосед. Я решил, что он обращается ко мне, но ему ответил какой-то мужчина, рослый и крупный, в алом шерстяном плаще.
— Это не лучший товар, но, в конце концов, дойдет дело и до чего-нибудь стоящего. Меня вот не интересует домашняя утварь. Ничуть, — и он сурово нахмурился, что было совсем не трудно для человека с таким широким и низким лбом.
— Конечно, нет, — заметил стоящий чуть поодаль зевака, — ведь ты всю жизнь сидишь в долгах, с потухшим очагом.
— Перестань, — приструнил шутника его друг. — Ты ведь знаешь Аристогейтона — это пес, который вечно на кого-нибудь лает. Рыщет по рыночной площади, словно змея по грядке с овощами, в надежде, что удастся пошипеть.
Он ушел, а его друг остался и, объединив усилия с мужчиной, задавшим риторический вопрос, попытался разговорить человека в коротком алом плаще.
— Зачем же ты пришел, Аристогейтон?
— Хотел убедиться, что торги проходят, как положено. Бедняга Эпихар! Хоть я и не одобряю его политических взглядов, как человека мне его жаль. Мог ли он знать, что эта неблагодарная кошелка, его жена, так быстро выскочит замуж за другого? И уж тем более несчастный первый муж не подозревал, что его супруга окажется убивицей. Если только она и его не отправила на берега Стикса.
— Что за нелепая мысль! Я ни разу не слышал, что в кончине Эпихара было хоть что-то подозрительное.
— Зато в кончине Ортобула «подозрительного» хоть отбавляй. — Аристогейтон желчно рассмеялся. — Ну, хоть выручка с этих торгов достанется Критону. Злобная мачеха пыталась навязать новой семье взгляды своих родственников и первого мужа, но юноша непоколебим и благонадежен. А посему — пусть торги пройдут удачно. Критону нужны деньги, чтобы завершить суд над этой женщиной и добиться ее смерти.
— А-а, — слова Аристогейтона явно впечатлили его собеседника, который нервно подался назад, почти дрожа. — Значит, в этой куче разномастных вещей ты усматриваешь не просто чашки с кочергами, а месть?
— Попробуйте пестик, господа, — замечательный подарок для вашей хозяйки! Супруга, сестра или рабыня — пусть мелет вам муку для блинов, — надрывался аукционист. — Хороший прочный камень, чудесные пропорции, продается вместе со ступкой. В прекрасном состоянии. Смотрите, как мелко мелет!
В подтверждение своих слов энергичный аукционист бросил в ступку несколько зерен ячменя и, к полному восторгу собравшихся, быстро заработал пестиком, изобразив на лице глубочайшее изумление.
— Правильно, нужно молоть. Давай-давай, — сказал неумолимый Аристогейтон. — Будем надеяться, что с помощью ступки и пестика злобную фурию удастся препроводить в царство мертвых. Да, есть снадобье, ради которого и помолоть не лень, — цикута, последнее угощение Гермии на этой земле. — И оратор взмахнул полой короткого алого плаща, словно собирался пойти и посмотреть, как Гермия покинет мир живых.
— Но тебе-то что до этого?
— Полагаю, ты прав. Но разве так было не всегда? Не на это ли сетовал Аристофан в далеком прошлом?
Аристогейтон покачал головой:
— Так скверно, как сейчас, еще не бывало. Нас развращает власть молодого македонца и его сподвижников. Покоренные, мы слабы и немощны. Нам не хватает сильных вождей. Взять хотя бы Гиперида! Он именует себя патриотом, умеет расположить к себе и пользуется влиянием в Совете. И он решил, что, сделав рабов гражданами, можно избежать грозящей нам опасности! Ввергнув город в пучину беспорядков, презрев традиции и знатность рода!!!
Спорить не стал никто — это было бы опрометчиво. Как известно, Аристогейтон вел судебный процесс против Гиперида, предложившего сделать чужеземцев и рабов гражданами и вооружить их, чтобы Афины могли дать отпор Македонии. Все граждане Афин сочли подобный шаг опрометчивым. Гиперид сумел отклонить обвинение в государственной измене, заявив, что его разум затуманили сверкающие щиты македонских фаланг и что, мол, не будь битвы при Херонее, он никогда не осмелился бы предложить столь радикальную меру. Но теперь ни один человек, заботящийся о сохранении общественного спокойствия Афин, не стал бы злить Аристогейтона, защищая Гиперида в его присутствии.
— Ну хорошо, а как быть с Ликургом? — Неугомонный собеседник никак не желал оставить Аристогейтона в покое; вероятно, он просто решил проверить, удостоится ли хоть кто-то добрых слов от этого сурового моралиста. — Человека, которому доверено распоряжаться афинской казной, никто не превзойдет в знатности. Ликург Этиобутад — один из самых высокородных. Богат, но живет скромно, стелет на ложе одну-единственную овечью шкуру. Носит сандалии только в самую суровую стужу. Денно и нощно печется о благе Афин.
— Его не назовешь неженкой, это точно, — неохотно согласился Аристогейтон. — Зато он слишком любит деньги, хоть и не для себя, а для государства. Ликургу не дают покоя налоги и памятники, потому он и пошел на уступки Македонии. Такой скорее подарит Афинам Стадион, чем хорошую армию.
— Ты забываешь о Демосфене.
