— Эй
Маленькая группа остановилась, Фанодем непонимающе уставился на Критона. Тот говорил правду. Обвинение закрыло женщине доступ на центральную площадь и в прочие священные места. Но ходить через Агору было так привычно и естественно, что никто, даже Фанодем — специалист по религиозным церемониям, — об этом не подумал. Даже стражник, который тоже в замешательстве смотрел на Критона, судорожно пытаясь найти оправдание своему проступку.
— Прошу тебя, мы не успели зайти далеко, — взмолился Фанодем. — Это просто ошибка. Мы принесем жертвы. Пожалуйста, отпустите нас. — Он повернулся к стражнику. — Мы пройдем другой дорогой.
— Нет, не пройдете! — заявил Критон. — Я передумал. Злая, испорченная женщина, готовая оскорбить богов, я запрещаю тебе переступать порог дома моего отца, дом человека, которого ты погубила. Этот дом теперь
— У тебя нет права отдавать такие приказы, — возразил дядя Гермии.
— Пусть закон решит. А пока я запрещаю развратнице выходить из дома при свете дня! Она принесла моего отца в жертву своим грязным развлечениям — с этим человеком! — Критон яростно махнул в сторону Филина. — Смотри! Смотри сюда! Вот он, твой смазливый любовник, вот он, мерзкий прелюбодей, ради которого ты запятнала себя гнусным преступлением! Ты, македонская убивица!
Закутанная в черное Гермия качнула головой, только это и можно было различить сквозь покрывало.
— Нет! — тихо, но твердо сказала она. — Нет. Все это ошибка.
— О да! Ты сделала ошибку, это верно! — Критон, вне себя от гнева, отчаянно размахивал руками. Он покраснел и сорвался на крик. — Ты навлекла позор на меня и мою семью. Сперва ты пыталась сбить отца с пути и вытравить из его сердца любовь к Афинам.
— Нет, никогда! Пойми…
— А потом ты убила его, грязная прелюбодейка! Понять? Я понимаю достаточно. А вы?
К нашему ужасу, юноша наклонился и схватил покрывало мачехи.
— Хотите посмотреть? Меня тоже кое-что интересует! Так взгляни же в последний раз на своего любовника! — И Критон сорвал покрывало с ее головы — причем в буквальном смысле слова: ткань затрещала и порвалась. Мы все увидели прекрасное лицо Гермии, на ее бледных щеках горели красные пятна. Длинные кудри, выбились из высокой прически, какую полагается носить жене гражданина, и в беспорядке упали на плечи. Вероятно, первым ее желанием было закрыть лицо, в которое впились десятки любопытных взглядов, но она справилась с собой. Она просто стояла и пристально смотрела на Критона, без дерзости, но и без робости.
— Критон, ты обезумел. Прошу тебя: воздержись от таких поступков, они не к лицу мужчине…
— Не лицу мужчине? Я глава семьи! Смотрите, она носит серьги! Несомненно, подаренные любовником! — Критон снова протянул руки к Гермии и вырвал серьги у нее из ушей. Из ран брызнула кровь.
— Нет! — вскричали ее родные. Фанодем попытался схватить Критона, но тот вывернулся и высоко поднял руку с серьгами, чтобы все окружающие могли их увидеть.
— Может, это самые дешевые побрякушки из всех, что дарил ей Филин? Конечно, она привыкла к красивым вещам: любовнику Гермии придется потратить немало серебряных и даже золотых монет на драгоценности. Вы знаете, господа, что падшей женщине, уличенной в измене, запрещено наряжаться. А если она пытается скрыть свою презренную сущность блеском украшений, прохожие вправе сорвать их и отхлестать ее по щекам.
С этими словами Критон вновь повернулся к Гермии. Он размахнулся и нанес удар, потом второй, сильно, презрительно. Пощечины обожгли ее лицо, залитое ручейками крови, которая сочилась из разорванных мочек.
— Вы все можете поступить с ней так же, с этой прелюбодейкой… ведьмой… убивицей! — закричал Критон.
Но никто не воспользовался этим предложением, даже Эргокл, на лице которого играло некое подобие довольной улыбки.
— Понимаю, — сказал юноша, тяжело дыша. — Вы не желаете пачкать руки об эту дрянь!
— Так вправе поступить
— Мне она, к счастью, не родственница! — отрезал Критон.
Стражник, который все это время стоял как ни в чем не бывало, даже не пытаясь вмешаться, вдруг вспомнил о своих обязанностях. Он приказал Критону и остальным разойтись, а жене Фанодема — закрыть племяннице лицо. Маленькая процессия послушно развернулась и зашагала прочь. Теперь Гермию обвиняли не только в убийстве, но и в осквернении Агоры. Ее попытка увидеться с маленькой дочерью провалилась. Кроме того, Гермия была навсегда обезображена. Впрочем, из-за последнего вряд ли стоило волноваться, ибо, скорее всего, ей оставалось жить не более трех месяцев.
— Критон в таком бешенстве, он, кажется, совсем неуправляем, — рассказывал я Аристотелю на следующий день. — Почему-то набросился на Филина. В конце концов, это ведь друг его покойного отца. Он так сильно ненавидит Гермию, что поверит любому слову, сказанному против нее. Полагаю, надо поблагодарить Эргокла, ведь он пустил этот слух.
— Возможно, — ответил Аристотель. — Скверная история. Напряжение растет, и кто знает, чем это все закончится? Чего стоило одно обвинение Гермии в убийстве! Потом к нему прибавилось обвинение в инцесте. Теперь Критон обвиняет мачеху в преступной связи с Филином и утверждает, что у нее были политические мотивы. «Македонская убивица»… Интересно, кто его надоумил такое сказать? Боюсь, не только Критон, но все это дело выходит из-под контроля.
— Знаешь, — сказал я, — сначала я даже хотел, чтобы Гермия оказалась виновной, надеясь, что, когда ее осудят, все наладится. Но теперь я уже не так уверен в том, что убийца — она. И вообще непонятно, как можно доказать ее виновность или невиновность. Все это очень тревожно.
— Ситуация накаляется — и вот уже вместо одного судебного процесса, сеющего раздор среди афинян, у нас есть три. Нет, Стефан, не по душе мне все это.
— Положение неприятное, — согласился Феофраст, серьезный, как всегда. — Плохо, когда люди абсолютно не владеют собой. Тем более столь высокопоставленные.
— Да уж, — отозвался Аристотель. — Они угрожают спокойствию Афин, а это всегда рискованно. Люди дали волю пагубным страстям и оскорбительным словам. Кто-то упорно хочет навязать делу политическую подоплеку. Похоже, назревает кризис: на наших глазах растет группа знатных противников Македонии, которые стремятся к политическому превосходству.
— Такие, как Аристогейтон, — согласился я.
— Если эта набирающая силу олигархия добьется политической власти, Афинам не поздоровится. В худшем случае, мы повторим ошибки Тридцати Тиранов. Но есть причины опасаться прямо противоположного. С одной стороны, Афины, или их часть, могут оказаться в руках жестокой и деспотичной олигархии. С другой стороны, нельзя забывать о внешней угрозе. Слишком буйное поведение привлечет внимание Антипатра, и на Афины обрушится мощь македонского войска. Не странно ли это: сознательно провоцировать гнев, с которым ты не способен справиться? Вот что совсем упустили из виду будущие афинские олигархи, а ведь, памятуя об участи, постигшей сотни других городов, им следовало бы знать, что такое Македония. Антипатр, без всякой помощи Александра, наголову разбил даже храброго Агиса Спартанского. Что уж говорить об Афинах, которые вооружены в два раза хуже Спарты!
Аристотель поднялся и беспокойно зашагал по комнате.
— Эти высокородные афиняне считают, что, пока Александр далеко, он не так опасен, вот в чем беда. Они не знают того, что — увы — хорошо известно мне: вдали от дома Александр становится более подозрительным. Более жестоким. Сегодня он боится заговоров сильнее, чем когда-либо. А наши патриоты, увлеченные болтовней, упорно недооценивают добросовестность и решимость его регента, Антипатра. Этот
