мне, наверное, не стоит ходить к Фрине. Это неприлично.
— Нет-нет, ты должен поддержать меня. Если уж я, в мои годы, готов стерпеть насмешки ради встречи с этим чудесным созданием, ты и подавно можешь пойти. В конце концов, сам Сократ навещал прелестную Федоту и наслаждался беседой с этой прославленной гетерой. Идем же скорее. Кто знает, может, мы, наконец, получим ключ к невидимой двери, отделяющей нас от Ликены.
Найти Фрину, которая жила в центре Афин, не составило труда, хотя никогда прежде я у нее не бывал. Дом гетеры, красивый и просторный, располагался в хорошем месте. Нижний этаж был отведен вольноотпущеннице с мужем, которые заботились о Фрине и следили не только за ее рабами, но и за посетителями.
Нам открыл высокий, мускулистый слуга и, хоть до раба Ликены ему было далеко, все же парня выбрали не случайно: гость, по каким-либо причинам не угодный хозяйке дома, точно не прошел бы дальше порога. Сообщив дюжему привратнику наши имена, Аристотель послал его к Фрине, и вскоре нас уже пригласили наверх. Гетера лично вышла к нам — точнее, Аристотелю — навстречу.
— Я никогда не забуду тех, — тепло проговорила она, сжав его руку, — кто был рядом со мной в трудные времена. В первую очередь, конечно, Гиперида, но не его одного. Я отлично помню, как ты навестил меня в тюрьме. Это все равно, что сидеть у постели недужного — бесконечно добрый поступок. Прошу, садись, и твой друг, разумеется, тоже.
Мы сели. Это была прелестная, чисто убранная комната. Кругом стояли изящные деревянные столики и подставки, а на них — небольшие статуэтки и старинные краснофигурные вазы, одна из которых изображала трех богинь-соперниц и Париса, отдающего яблоко Афродите. Чем не
— Не понимаю, — говорил один, ревниво косясь на Аристотеля, которого Фрина усадила подле себя, — почему это Гиперид должен становиться единственным любимцем? Будь я в Афинах, то сделал бы не меньше Кувшинного Рыла. О моем таланте к красноречию говорила вся школа. Но я, к несчастью, был на Делосе. По делам. Покупал рабов для наших мраморных мастерских.
— Но, — мягко возразила Фрина, — у меня есть все основания испытывать благодарность к тем, кто был тогда в Афинах, а не на Делосе.
Хотя Фрина была, как всегда, прекрасна, я заметил, что она слегка похудела, и румянец чуть поблек. Эта перемена, пусть даже от пережитых страданий, лишь украсила гетеру. Огромные глаза по-прежнему искрились весельем, но теперь к нему добавилась печаль, а может, что-то иное. Так смотрят люди, которым довелось побывать на пороге смерти. Эти глаза делали лицо Фрины с пленительно правильными чертами еще неотразимее.
— Удивительно, — воскликнул соперник торговца мрамором, поигрывая золотым браслетом с сердоликами, — удивительно, что теперь, когда ты так серьезна, ты стала лишь прекраснее. Прямо благородная госпожа, даром что гетера!
— А! — раздался голос из угла комнаты. — Фрина не просто благородна, она божественна!
— Божественный, веснушчатый лягушонок, — пробормотал торговец мрамором.
— Фрина и в самом деле божественна! — повторил голос. Я обернулся и увидел, что он принадлежал пожилому человеку, которого сопровождал помощник с корзиной в руках. — Божественна! Чудо красоты, созерцая которое, мы переносимся в иной, высший мир, описанный Платоном…
— Молчи! — громко сказал другой посетитель. — Платон ни словом не обмолвился о разглядывании хорошеньких гетер. Истинный влюбленный созерцает красоту юноши, которая сочетает в себе интеллект и благородство. И тогда он постигает высшую красоту и получает представление о божественном, не коснувшись смертной плоти. Какое опошление божественного Платона — изображать его поклонником продажной женщины, пусть даже самой привлекательной и достойной.
Гермодор, философ и ценитель красоты, предложивший нашему вниманию эту краткую лекцию, поклонился Фрине, которая, блестя глазами, поблагодарила его за комплимент. Она бы так не веселилась, подумал я, если бы могла знать, с какой лицемерной покорностью этот человек ожидал известий о ее якобы неминуемой смерти. Я вспомнил разглагольствования Гермодора в лавке Хриса, перед лицом позолоченной статуи.
— Ой, все это чушь. Один обман, — сказал мужчина с браслетом. — Все эти красивые слова в «Пире», будто бы сказанные Сократу мантинеянкой Диотимой. Один человек говорил мне… уже не помню, кто, но его дед хорошо знал Платона… так вот, он говорил, что этот образ — не что иное, как скрытая насмешка.
— Как насмешка? Разве божественный Платон шутил?
— На самом деле Диотима была гетерой, родом из Спарты. Весьма предприимчивая и дерзкая особа, которая зовется «мантинеянкой», потому что она прорицательница, провидица, вроде нашей Манто — та всегда скажет, кто будет вашим следующим любовником или любовницей. Когда Платон работал над своим знаменитым диалогом, Диотима уже состарилась и вышла на покой, но не прекратила беседовать с мужчинами и выступать перед публикой, как делали — и поныне делают — спартанки. Вот почему эта Диотима с таким знанием дела разглагольствует о созерцании мужской красоты. Она на этом собаку съела. Сам старина Платон восхищался ею, когда она была помоложе.
— Я думал, ему нравились мужчины, в основном, юноши, — сказал молодой человек с корзинкой.
— Да, разумеется. Но он не гнушался яблочком с чужой яблони, если оно красивое и налитое.
— Кем бы ни была Диотима, ее устами, конечно же, говорит Платон, и говорит верно, — наставительно произнес Гермодор. — Я тоже ищу Красоту, вот почему мне доставляет такое удовольствие следовать за Праксителем. — Он поклонился пожилому бородатому мужчине. — Позвольте представить вам Праксителя, сына Кефисодота. Он тоже размышляет о прекрасном, хоть и с технической точки зрения, и видит больше других.
— И если тебе нужен мрамор, дорогой мой, — прибавил богатый торговец, со снисходительной любезностью обращаясь к скульптору, — уверен, мы сможем тебе помочь. Ведь твоим подмастерьям постоянно требуются твердые материалы — металл и камень.
— Вы, мнится мне, сами не знаете, зачем вам даны глаза, — добродушно пробормотал пожилой художник. Я вспомнил, как встретил его на Агоре после суда над Фриной, за трапезой из хлеба и оливок. — Я наслаждался каждым днем своей жизни, ибо боги наделили меня даром видеть. Теперь дни мои близятся к закату, и даже глаза уже не те, что прежде. Но, стоя на пороге смерти, я как никогда вдохновлен жизнью, меня посещают дивные видения — это горько, и это сладостно.
— Ах, как жаль, что нам эти видения недоступны! — вскричал ценитель красоты. Пракситель не обратил на него внимания.
— Я благодарен Фрине, ибо она вдохновила меня. Если боги отпустят мне достаточно дней, я создам нечто совершенно новое. Не позолоченную финтифлюшку, а мраморную статую, гладкую и сияющую, словно живая плоть. Это будет величайшее творение моих рук, и я уже работаю над эскизами.
— Ты изваял немало великих скульптур, — снова перебил Гермодор. Казалось, чем больше пренебрежения ему выказывали, тем сильнее он сыпал комплиментами. — Твой Сатир. И статуя юного Аполлона, убивающего ящерицу. Все восхваляют чудесного «Убийцу ящерицы»!
— Меня не интересует то, что уже сделано, — заявил скульптор, взлохматив волосы так, что они встали дыбом, и серьезно глядя на Фрину. — Разве что я могу подарить тебе, о прекраснейшая, какую- нибудь из своих последних работ. Совершенно безвозмездно. Что ты желаешь?
— Берегись, Пракситель, — улыбнулась Фрина, — предлагать мне дары, ибо я никогда не отказываюсь. Почти никогда.
— Знаю. И хочу, чтобы ты приняла мой. Возьми Эроса с луком. Это лучшая статуя в моей мастерской. Она отражает мой новый взгляд на мир и искусство. Да и кто, кроме тебя, может владеть Эросом?
Гетера встала и любезно произнесла:
— С великой благодарностью и при свидетелях я принимаю сей дар, если есть на то твоя воля. — Она подошла к скульптору и взяла его за руку. — Дорогой мой, верный друг, ты в самом деле хочешь отдать
