Навуходоносор Золотой, вечером жрецы и жрицы Изиды будут драться на улицах с жрецами и жрицами Манат, а на самом закате на Нил, на каналы, озера и приливы выплывут десятки тысяч «колыбелей Озириса» — узких лодочек с подвешенными на носу зелеными фонариками.
Пан Бербелек проснулся довольно поздно; дворец Лотте уже был переполнен отзвуками беготни, слишком уж энергичной для такого дня, когда Лаэтития не устраивала никаких приемов. В воздухе висел запах мирры и фула. Под окнами спальни Иеронима кто-то пел. Пан Бербелек выглянул наружу. Нубийская невольница, кормившая гампартов, напевала под нос утреннюю молитву Богине Трона, слова, значение которых было давным-давно забыто:
Сегодня же ночью.
До этого времени он не хотел показываться ей на глаза. Через Порте он расспросил про обычаи дома Лотте: во сколько лодки начинают отходить от берега, нужно ли арендовать собственную, договариваются ли парочки о каких-то знаках или же уговор касается места и времени. В соответствии с традициями Александрийской Эры, встречи должны были происходить совершенно случайно, но, естественно, такими они не были; пары договаривались заранее, темнота же и ритуал позволяли проявить смелость, о которой просто невозможно было бы подумать в любой иной форме.
Порте договорился про лодку с нарисованными на носу фиолетовыми ибисами. Пан Бербелек написал коротенькое письмецо Шулиме:
Пан Бербелек ждал. Прошло полчаса, час, два. Опоздал, подумал он, ведь не могла же она меня ожидать, явно уже обменялась знаками с кем-то другим; нужно было все планировать раньше. И бросил миской об стену. Та громко зазвенела. Прибежал изумленный Порте. Пан Бербелек и сам был изумлен: это было первое проявление его откровенной ярости, начиная с… с… — он уже и сам не помнил, с какого времени.
За час перед Коленопреклонением Солнца Зуэя принесла ответ:
Воды Мареотийского Озера катились в переморфированном восточном его ответвлении столь лениво, что не было и речи о том, чтобы преодолевать какое-либо течение. Когда пан Бербелек появился на дворцовой пристани, темная поверхность озера уже была покрыта обширным скоплением зеленых звезд — в блеске ближайших из них, на расстоянии шестидесяти-восьмидесяти пусов от берега, можно было увидеть очертания лодок на его поверхности, благородные профили высоких носов; а дальше — только тени среди теней, медленное движение в желто-зеленой ауре. Огни Александрии окружали темные воды мерцающей диадемой: светящиеся квадраты окон, фонари, факела, костры — все они сливались в засветке метрополии. Днем прошел дождик, но сейчас небо было безоблачным, мириады звезд отражались в воде. Взошел молоденький месяц, чтобы затем уйти с мрачной физиономией. Время от времени, над городом взрывались цветки серпийских огней, над озером прокатывалась волна смеха и окриков. Но, если не считать этого, царила тишина, изредка прерываемая одиноким призывом или сдавленным хихиканием. Несколькими минутами ранее по мосту Белеута промаршировал аскалонский оркестр, во главе которого шли амиданские трубачи; эхо веселой музыки еще кружило над темной водой.
Пан Бербелек уселся в колыбель Озириса и оттолкнулся веслом от помоста. Большая часть лодок (все из дворца) была оборудована двумя ликоторвыми псевдо-мачтами: тонкие шесты, соединенные над головой пассажира третьим, горизонтальным. Если не было слишком сильного ветра, над этой поперечиной перебрасывали легкую ткань, которую крепили к бортам по обеим сторонам — при этом получалось нечто вроде шатра или балдахина. Пан Бербелек тщательно спрятал шелковую ткань в ящичек на корме; под ней он уложил черную кируффу, идентичную той, что была на нем. Сама же кируффа, застегнутая под самую шею, с натянутым на голову обширным капюшоном, была единственной его одеждой. Суть заключалась в том, чтобы как можно скорее переодеться и избавиться от окровавленного одеяния.
Иероним отплыл на сотню пусов и повернул, гребя веслом параллельно берегу. Он высматривал кентравров с дриадой под зеленой звездой. Часть лодок дрейфовала с погашенными фонарями — прижавшись бортом к борту, симметричные тени. Но большинство любовников Изиды кружилось по сторонам, выискивая друг друга. Они инстинктивно оборачивались, присматриваясь к лицу всякого гребца, к рисункам на носу его суденышка. В первый момент пану Бербелеку показалось, будто он узнал лицо Давида Моншебе. (А где это Алитея? Нужно было бы выпытать у Антона. Ага, где же Абель? Необходимо больше прикладывать сил к роли отца, ведь не может это быть так сложно. Моншебе принадлежит к высоко урожденным, для него это забава. Среди простого народа весьма популярны легенды про отважных юношей, которые, рискуя смертью, в священную ночь проникают на краденых лодках на воды аристократов и гасят фонарь какой-нибудь божественно красивой эстле. Возможно, какая-то доля правды в этом и имеется, для девочек-подростков из мраморных дворцов такая легенда тоже, в определенной степени, привлекательна…
Спереди, слева: кентавры на весеннем лугу. Спокойная вода омывает эллинский орнамент колышущейся в ленивом дрейфе лодки. Натянутый над ней шелковый шатер скрывает силуэт пассажира. На мгновение пан Бербелек застыл с поднятым веслом. Затем сделал несколько движений, проплывая к другой стороне дрейфующего суденышка, чтобы удостовериться. Никаких сомнений: рыжеволосая дриада кралась за затаившимся охотником; воды Мареотийского озера лизали их стопы.
Иероним инстинктивно проверил стилет. На месте. Теперь оглянуться. Ближайшие свидетели на расстоянии не менее сорока пусов. До берега — пусов сто двадцать. Ну что, имеется ли какое-то препятствие? Никакого. И он направил лодку вперед.
Судна стиснулись бортами. Он отбросил весло, схватился за веревки. Откинулся зеленый шелк; рука с браслетом-змейкой помогла затянуть узел. Теперь «коляски Озириса» соединились по всей длине — нос к корме, корма к носу.
Иероним потянулся за стилетом.
— Погаси, — коротко бросила она.
Погасить фонарь, ну да, конечно. Пан Бербелек погасил свой, перешел на корму, перескочил в лодку Шулимы и погасил ее лампион. Разворачиваясь в сторону шатра…
Он схватил стилет.
На ней тоже была только кируффа, белая, расстегнутая, капюшон отброшен на стянутые сзади волосы. Амитасе сидела на украшенных кисточками подушках, скрестив ноги, с наполненным фруктами блюдом между ними; небольшим, кривым ножиком она как раз чистила апельсин, и когда пан Бербелек повернулся, без какого-либо предупреждения бросила ему его. Тот схватил апельсин в самый последний момент, освободив пальцы из левого рукава.
— Присаживайся, садись, — буркнула женщина, вытирая липкие от сладкого сока пальцы платком. Все освещение под балдахином представляло собой сочащийся с носа отблеск города и звезд; даже если бы Иероним не заслонял его, в этой шелковистой тени сложно было бы видеть лицо женщины, тем более, прочитать выражение на нем. Ей достаточно было слегка склонить голову с капюшоном. И смотрит ли она на меня вообще? Проклятый апельсин, пальцы уже слипаются.
Он сел.
Шулима отставила блюдо, зевнула, вытягивая руки над головой — кируффа полностью раскрылась, капюшон упал — усмехнувшись, она пихнула в сторону Иеронима круглую подушку, после чего, одним плавным, переполненным девственной грации движением, вытянулась перед Бербелеком на пуховом полу: голова поднята на опирающихся на локтях руках, хитрецкий блеск в глазах, согнутые в коленях ноги колышутся в ритм качаний лодки, на пальцах ног отблескивают серебряные кольца, подошвы ног белы словно вистульский снег.
— Шпионишь за мной, — сказала Амитасе.
